Тем не менее свободное местечко за их столиком имеется, и мы им нагло воспользуемся. В том смысле, что не будем спрашивать у этих типов разрешения сесть. Молча брякнем свой поднос на стол, молча плюхнемся на низенький стул и примемся насыщаться. Тоже молча и даже как бы с отвращением. В полном соответствии с образом бывшего головореза «Спирали», которого тошнит от еще одной жизни в мерзкой плотской оболочке.
Хотя надо признать, что кормежка в Доме — на уровне хорошего ресторана.
А соседи-то мои не обратили на мое появление никакого внимания, только Горовой небрежно бросил: «Привет». Ну и пусть. Что с них возьмешь? Интеллектуалы. Аристократы духа. Богема. Интересно, а как они выглядели в их прошлой жизни? Какими были? Высокими толстяками или малорослыми доходягами? Лысыми или, наоборот, с нечесаными космами до плеч? Симпатичные лица у них были — или отвратные рожи?
Конечно, ничего бы мне это не дало. Слава богу, полвека первой жизни хватило, чтобы усвоить, что внешность человека не дает основания навешивать на него ярлыки. Сколько раз бывало, что неприметный и неопрятный замухрышка оборачивался при ближайшем рассмотрении душой-человеком, а, напротив, тщательно ухаживающий за собой красавчик-щеголь — подлецом и трусом…
Но когда слушаешь этих двоих, а особенно Баринова, трудно отделаться от подозрений, что их настоящая внешность была отталкивающей. Может быть, потому, что они глядят на мир сквозь мутную призму собственного творчества, и мир этот представляется им гадким и гнилым, как трухлявый пень.
Горовой тоже — неприятный тип. Этакий ревизор от журналистики, заранее знающий, что стоит копнуть каждого человека поглубже — и отыщется там такая пакость, какой свет не видывал. Что все втайне воруют, прелюбодействуют, нарушают законы и библейские заповеди.
Логично, что они обедают вместе. Рыбака тянет к рыбаку, а циника — к цинику.
Прислушаемся-ка к их беседе. Ну так и есть!.. О чем могут говорить люди творческой профессии, встретившись друг с другом в любом месте и в любом состоянии? Только о своем творчестве!
— …нет-нет, зря ты взялся за это дело, Ник, — с жаром доказывает Горовой писателю. — Ну, подумай сам: кому будут нужны твои гениальные романы? И, кстати, скажи: как ты их будешь выпускать в свет? Под псевдонимом, что ли?
— А почему бы и нет? — угрюмо ответствует Баринов, не отрываясь от овощного супа. — Ты одного не понимаешь, Энди… Думаешь, я раньше писал только ради славы, денег и толп поклонников с безумными глазами?
— Нет, ты писал, чтобы сеять разумное, доброе, вечное, — язвительно откликается Горовой. — Брось, Ник, |мы-то с тобой знаем, как это бывает на самом деле…
— М-да? — прищуривается литератор. — Ну и как же это бывает, по-твоему, на самом деле?
Горовой выщипывает из хлеба кусочек мякиша и принимается рассеянно лепить из него какие-то фигурки.
— Как будто ты сам не знаешь, — с неожиданной горечью произносит он. — Вначале мы все горим желанием перевернуть мир вверх тормашками. И, как ни странно, верим, что нам это удастся. А почему бы и нет? Вот сбацаю такое, чего еще никто никогда не читал и вряд ли когда-нибудь прочтет! Покажу всем, что такое наш мир и как мы топчем его своей грязной обувью — и тогда всем вокруг ничего не останется, кроме как согласиться со мной и стать хоть чуточку лучше!.. И мы садимся за комп или за письменный стол и строчим днями и ночами, забыв обо всем на свете, и каждый раз на следующий день, перечитывая написанное накануне, мы восхищаемся собой до дрожи в коленках и до слюнявых пузырей… Потом мы находим щедренького издателя, который обещает выпустить в свет наш опус, и вот уже творение наше красуется на прилавках и лотках среди сотен, тысяч других новорожденных в суперобложках, и мы принимаемся ждать восторженных рецензий прекрасных, понимающих людей или, наоборот, желчных излияний критиков-маразматиков. Мы каждый день проверяем свой почтовый ящик в Сети в ожидании писем от читателей… Но проходит полгода, год, а никто и не думает черкнуть нам ни строчки. Даже состоящей из грубых ругательств, из хулиганских побуждений. Ладно, думаем мы. Это бывает. Не заметили. Книжек выходит много, прочесть все невозможно. Дай-ка я еще что-нибудь сотворю в том же духе. И мы творим. Вторую, третью, пятую книгу… И опять — гробовая тишина. Все те идеи и мысли, которые мы выкладывали на бумагу, уходят в никуда, как вода в песок. И когда мы это понимаем, наступает такое гнусное состояние, когда надо либо бросать писать вообще, либо переквалифицироваться в кого-то другого… в критика, например… Однако те, кто уже не может отказаться от этого мазохизма, продолжают писать. Но теперь их рукой водят не искренние чувства и не побуждения изменить мир, а самые обычные, корыстные намерения. Как заработать побольше при наименьшей отдаче. Как подстроиться под то, чего от тебя хотят потребители твоей продукции. Как удержаться на гребне скоротечной и ненадежной славы. Выход один — писать, писать и писать. По три, по четыре, по пять книг в год. И пусть в них уже не будет ни мыслей, ни чувств, ни сердца — главное, чтобы их покупали!
А журналист-то не такой уж и циник, каким я его считал. Может, он тоже пал жертвой информационного бизнеса?
Баринов решительно отодвигает от себя опустошенную тарелку и с досадой крякает:
— Нет, Энди, ты не прав… И знаешь, почему? Потому что ты пишешь — или, вернее, писал, — чтобы уподобить самому себе всех людей, какими бы разными они ни были. Привести, так сказать, разношерстную массу к общему знаменателю. Сделать так, чтобы все были похожи на одного-единственного человека — на тебя… Чтобы они думали так же, как ты, чтобы они плакали от того, от чего плачешь ты сам… — (Я невольно пытаюсь представить себе Горового плачущим и не удерживаюсь от скептической усмешки.) — …и чтобы испытывали ту же боль, которую ощущаешь ты, когда описываешь несовершенство и пороки этого мира!.. Но дело-то в том, что люди не хотят, чтобы их подстраивали под кого-то другого — во всяком случае, под какого-то там газетного писаку! Вот если бы ты был модным киноактером, миллиардером или, на худой конец, этим… модельером «от кутюр»… — вот тогда они подражали бы тебе и стремились бы стать таким, как ты… Горовой не глядя закидывает в рот небольшую порцию салата, в котором он вяло ковыряется вилкой, и пожимает плечами:
— Да никого я не собираюсь… то есть не собирался подстраивать под себя! С чего ты это взял, Ник?
— С того, старик, что ты сидишь в этом дерьмовом раю, созданном для нас держимордами, и ни хрена не пишешь! А все потому, что понял: на кой черт тебе нужна эта
писанина, если ни одной строчки из того, что ты можешь накропать, никто и никогда не опубликует?!.
