– А разве просто так нельзя?
– Пьянство без повода – первый признак деградации личности, – пояснил Павианыч.
– Тогда за встречу, – предложил Ваня.
– Это не повод, – категорически заявил Павианыч. – Я ежедневно встречаюсь с сотнями знакомых. Прикажешь пить с каждым из них?
– Ну не знаю… Сам предлагай.
– Самый достойный повод для выпивки – это праздник. Правда, я за календарём не смотрю… Что там намедни праздновал наш народ?
– Кажись, день Победы, – припомнил Ваня, которому в последнее время было не до праздников.
– За победу пусть пьют фронтовики. В крайнем случае, труженики тыла и ВОХРа. Я к победе имею лишь косвенное отношение. За золотишко, которое я мыл в холодных сибирских реках, родная страна покупала американское мыло и говяжью тушёнку. А мы с тобой, друг сердечный, выпьем за войну!
Как Павианыч сказал, так и сделал. Даже закусывать не стал. Зато Ваню одолели сомнения.
– Разве можно за войну пить? – неуверенно произнёс он. – Война приносит людям горе и смерть.
– А кому-то, наоборот, жизнь, – ухмыльнулся Павианыч. – Твои родители воевали?
– Нет, они в то время ещё малолетками были.
– А встретились где?
– В Средней Азии.
– Какая буря их туда занесла? Ты ведь вроде на туркмена не похож.
– Они там в эвакуации были. Батя из Москвы с роднёй приехал, а маманя из Киева с детским домом. На новогоднем утреннике познакомились. С тех пор, считай, и не расставались.
– А что я говорил! Ты – плод войны. Не будь немецко-фашистского нашествия, не случилось бы и эвакуации. Твои родители никогда бы не встретились, и ты сейчас не хлестал бы водку с умным и достойным человеком, а, в лучшем случае, пребывал бы в стадии сперматозоида… Не вижу восторга на твоём лице!
– Интересно… – задумчиво произнёс Ваня. – Но ведь так можно до чего угодно договориться. Будто бы я своим рождением обязан Переяславской раде или, хуже того, Хивинскому походу генерала Скобелева, присоединившего Среднюю Азию к России.
– Конечно же! – охотно подтвердил Павианыч. – И за каждое из этих знаменательных событий мы с тобой обязательно выпьем. А кроме того, за финскую кампанию, за покорение Ермаком Сибири, за основание города Москвы, за упокой души языческого князя Рюрика, за просветителей Кирилла и Мефодия, за окончание ледникового периода, за Большой взрыв и ещё за многое-многое другое. Лишь бы водки хватило!
Но надеждам Павианыча не суждено было воплотиться в жизнь.
Не успели они разлить по второй, как появилась Манюня Поганка, типичная представительница новой человеческой генерации, самозародившейся на мусорной свалке, среди испарений ртути, цианидов, диоксинов, дефолиантов, пестицидов и самых разнообразных кислот.
Конечно, это был ещё не мутант, которыми бессовестные писатели-фантасты пугают мнительных и доверчивых читателей, но уже не хомо сапиенс в полном смысле этого слова. Один только шишковидный вырост на низком покатом лбу чего стоил!
Как и водится, принцессу Торбеевской свалки сопровождал верный рыцарь, родина которого, надо полагать, располагалась в тысяче вёрст к югу от этого места, за Главным Кавказским хребтом. От большинства своих соотечественников он отличался весьма скудной шевелюрой, что делало его череп похожим на гору Казбек. Кепку, предназначенную для сокрытия этого позора, он сейчас прижимал к груди.
– Ты что здесь, Анзор, забыл? – строго осведомился Павианыч и, не дожидаясь объяснений, рявкнул: – А ну-ка пошёл прочь! Тут, между прочим, медицинское заведение, а не проходной двор! В следующий раз в белом халате приходи.
Стрельнув на Манюню страстным и многозначительным взором, кавказец поспешно покинул сторожку и принялся расхаживать вокруг, словно снежный барс, выслеживающий горного козла.
– Как дела? – обращаясь к девице, поинтересовался Павианыч. – Средством моим пользуешься?
– Ага, – поспешно ответила та и почему-то потрогала свой живот.
– Регулярно?
– После обеда и когда в постель ложусь. В сутки раз пять выходит.
– Зачем же так часто? – нахмурился Павианыч. – Вполне хватило бы и двух.
– Так ведь я не один раз ложусь, – откровенно призналась Манюня. – Наша публика вам известная. За день раза три завалят, не меньше. А после этих утех никакой мази на брюхе не останется. Всё по новой надо начинать.
– Сковородкой брюхо прикрывай! Или позу перемени, – продолжал негодовать Павианыч.
– Где эту сковородку в нужный момент возьмёшь, – потупилась Манюня. – А насчёт позы со мной не советуются…
– Ну прямо скотство какое-то, – сокрушенно вздохнул Павианыч. – Разве в подобных условиях чистый эксперимент проведёшь… Ты-то хоть как себя чувствуешь? Полегчало?.. Чего молчишь, как адвокат в суде?
– Зудит, – сообщила Манюня и, конечно же, почесалась, чуть ли не ломая от вожделения ногти.
– Если зудит, значит, заживает, – отрезал Павианыч, – верная примета.
– Так у меня не болячка зудит, а другое…
– Ничего не понимаю! – Павианыч уже с трудом сдерживал себя. – Ну показывай, что там у тебя…
– А чего этот шкет пялится? – Манюня покосилась на Ваню. – Тут ведь не стриптиз.
– Не обращай внимания. Он тоже лечиться пришёл, – заверил её Павианыч.
Манюня задрала юбку, для надёжности прихватив подол зубами, и приспустила рейтузы. Обнажился торчащий животик, форма которого свидетельствовала об амилоидозе печени, асците брюшины, аскаридозе кишечника и атонии всех остальных органов пищеварительной системы.
Чуть пониже пупка виднелся уже подсыхающий гнойник, оставшийся на месте лопнувшего фурункула. Но не это, конечно, поразило Павианыча, а заодно с ним и Ваню Коршуна. Вокруг багрового струпа обильно произрастал мягкий светлый пушок, похожий на шерсть тонкорунной овцы (и это при том, что сама Манюня имела каштановую масть).
Изучая это невесть откуда взявшееся чудо, Павианыч даже машинально свил прядь пушка в коротенькую косичку. Манюня, не выпуская из зубов подол юбки, прогундосила:
– Вы лучше почешите… Зудит, спасу нет!
– Если зудит, значит, растёт, – не без ехидства заметил Ваня.
– Любопытнейший феномен, – пробормотал Павианыч, поворачивая Манюню и так и сяк. – Не предполагал даже… И давно это у тебя?
– Давно… Почти сразу полезло, как мазаться стала… И везде-е-е…
Зарыдав, Манюня окончательно спустила рейтузы, и оказалось, что овечьей шерстью покрыт не только её живот, но и так называемые чресла. В этих буйных и, по сути дела, сорных зарослях терялись скудные лобковые волосёнки.
– Зачем же ты ляжки намазала? – рассердился Павианыч.
– На всякий случай, – сквозь слёзы сообщила Манюня. – Чирьев забоялась… Помоги-и-те!
