сыграл, но увидел, что её провожает какой-то мужчина…
– Кто это был?
– Не из местных, впервые видел.
– Ты проследил за ними?
– Нет. Немного только. Самую малость: до поворота к Пыльной.
– И у тебя не возникло желания узнать, кто этот возможный соперник? Может, она из-за него тебе отказала?
– Да какое вам до этого дело?!
– А это тебе знать не положено. Так что же ты не захотел пойти следом?
– Захотел, конечно. Но я был так зол на Альму! И подумал, что если этот хрен сейчас зажмёт её где-нибудь в переулке, то так ей и надо.
– «Хрен» – ну и выражения у тебя, музыкант. И это единственная причина, по которой ты не пошёл за ведьмой и её провожатым?
– Откровенно говоря, нет. Темнело. А они пошли в сторону складов.
– Как думаешь, зачем они туда пошли?
– Жильё у неё в той стороне. Пыльная улица налево уходит, а направо переулок, где Альма в Слиабане останавливается. А где Пыльная, там и склады. Я раньше-то туда ходил, но после всех этих убийств страшных…
– Я правильно понимаю, что обольститель местных дев Ситтэль струсил?
– Правильно вы всё понимаете, правильно.
– И в голову не пришло, что этот, как ты выразился, «хрен» мог быть тем самым убийцей и твоей Альме грозила опасность?
– …
– Вижу, не пришло. Было б куда. Хорошо, Ситтэль. У меня к тебе всё. Не могу сказать, что ты свободен: с тобой ещё судья-дознаватель, господин Намус Грод хочет потолковать. Ты уж будь добр, не гневи его, сделай так, чтоб всё гладко прошло. Чтоб недаром мы тут руки об тебя испачкали. Всё понял? Всё, я спрашиваю?
– Да, господин.
– Вот и хорошо. Сразу бы так.
Мы сидели на перевёрнутой телеге без колёс в безымянном тупиковом переулке где-то на полпути от площади до складов. Сюда выходили сплошь задние глухие стены домов, и только одна лесенка к мансарде выделялась на фоне сплошных ровных стен, лишённых окон и дверей.
Мне хотелось думать, что Ютер на всякий случай крутится где-то рядом и не оставил меня одного с вероятным Слиабанским Кровопийцей. Но я сам отправил его отсыпаться после сегодняшних подвигов.
– Так значит, ты круглый год собираешь травы, лишайники, грибы и прочее и делаешь снадобья для лечения людей?
Ещё на площади, когда шумный танец свёл нас вместе, и под резвый бой бойранов я ловил хрупкую травницу, мне бросился в глаза необычный цвет её рук: сероватая кожа пальцев, ногти, слегка окрашенные оранжевым, сухие потрескавшиеся пальцы. Здесь же, в переулке было темно, но я всё равно взял её ладонь в свою. Она неловко отдёрнула руку.
– В основном да, можно сказать и так. Советом могу помочь, словом. Когда и делом, – сказала и чуть отодвинулась к краю телеги.
– Да не бойся ты меня. Мне поговорить с тобой интересно, и на руки обратил внимание, потому что уж очень они натруженные у тебя.
– Так у всех женщин такие. Чай не неженки-белоручки. Разве не замечал? Или женщин давно не видел? – она захохотала, а я почувствовал, как кровь прилила к щекам. Ни с того ни с сего, ещё краснеть не хватало.
– Твои другие – в них травы въелись.
Она промолчала.
– Ты ведь ведьма? Умеешь колдовать?
– Так вот о чём ты поговорить хотел, чужак.
– Почему же чужак?
– Я тебя раньше в Слиабане не видела. Откуда ты? И что здесь делаешь?
– Я из Иссена, – не моргнув соврал я. – Еду в Озёрный край. Хотел было с полпути по Лиабе подняться, да вышло, что верхом дешевле.
А вот за жителя одного из этих равнинных городов я и вправду мог сойти: немалого роста, с отросшими льняными волосами. И от замка мы с Ютером действительно сначала хотели подняться на одном из множества торговых кораблей, но в последний момент получили распоряжение ехать верхом и не светиться.
Женщина посмотрела на меня с недоверием. От неё исходил такой сладковато-терпкий запах, что кружилась голова.
– Кто-то считает это знаниями, – проговорила она, – кто-то даром. А кое-кто с мотыльками на флагах – и вовсе мерзостью, подлежащей искоренению.
– Светлячками, – поправил я её.
– Что?
– Светлячками на флаге, а не мотыльками.
– Тебе виднее.
«Тебе» она произнесла с таким нажимом, что мне показалось – она знает, кто я. А быть может, только догадывается. Но я решил постараться доиграть до конца.
– Ну вот видишь, и возразить нечего? – тем временем проговорила девушка. – В чём вред-то от того, что я делаю? В чём мерзость, если я делаю так, что тело и душа перестают болеть?
– Так я ж ни слова про мерзость не сказал! – искренне удивился я.
– Мне хорошо известны эти разговоры, – вздохнула она. – Шиповник с розой отварить – ещё взглянут сквозь пальцы, а вот как боль в груди прогнать, ладонь приложив – так сразу мерзость. Что ж мне теперь, смотреть, как люди мучаются, если я помочь могу? Бездействовать лишь потому, что некий Куэло не может понять, как я это делаю?
Я молчал. Где-то глубоко в душе я понимал, что всё это игра слов, и воля моя тверда, но Кирхе-Альма была так спокойна и казалась такой искренней. Уль-Куэло велит избавлять людей от «нечестных и неестественных» путей, учит открывать глаза и жить тем, что мы видим и можем понять и осознать. Не идти вслепую дорогами, проторёнными не нами и не для нас. Дорогами амбальгован [1].
– Так скажи мне, в чём я не права, судья-дознаватель?
Это, конечно, прозвучало лестно, не скрою.
– Я – не он. Ты ошибаешься.
– Почему я должна тебе поверить, «светлячок»? Ты чужак, говоришь по-учёному, сразу про травы да колдовство, женщин не видишь. Да обычный мужчина в тёмном переулке с девушкой о другом бы говорил и другое делал. А все твои слова пропитаны ложью.
– Но я вовсе не… – но в этом я так и не смог до конца солгать.
– Что «не»? – в золотистых глазах Кирхе-Альмы сверкнули хитрые искорки.
И я снова промолчал.
– Ха! А ведь есть простой способ выведать. Все знают, чего нельзя «светлячкам», – Кирхе-Альма так улыбнулась, что и доказательств не надо: ведьма она. Точно ведьма. И добавила: – Докажи, что ты не один из них.
Она закрыла глаза и подставила губы.
А я решил, что один поцелуй – ещё не нарушение обета.
11 октября
(записано вечером 12 октября)
Сон был глубоким и сладким, тело моё плыло в неге и спокойствии. Я чувствовал, что в окно светит солнце и заливает комнату,
