– Надеюсь, ты не курить?
– Бросил, – с достоинством и вполне серьезно ответил Витька. Подумал и признался: – Но хочется иногда.
Романов показал ему кулак. Шестаков почесал заклеенную пластырем бровь (ему досталось осколком кирпича, отбитым пулей) и неожиданно сказал, прислонившись плечом к витому столбу, поддерживавшему козырек над крыльцом:
– Я вот все думаю… думаю… никак отвязаться не могу от этих мыслей… Тот пацан, который… ну… девочка был… Вот то, что он кричал. Про любовь. Разве это не правильно? Что она всегда законна, если это – любовь?
Романов посмотрел на мальчишку. Снова взглянул на небо – туда, где светились тучи. Ответил:
– У любви есть плоды. Вот так, грубо и натуралистично. Понимаешь? Есть или по крайней мере могут быть плоды. Дети. Цемент для семьи. Продолжение всего. Вообще всего. А у того мерзкого, сладко пахнущего пустоцвета продолжения нет. Только заражение.
– Разве это заразно? – Витька снова хотел почесать бровь, но поморщился и передумал. – Это же психическое отклонение. Не чума там какая-нибудь же…
– Приедем обратно – скажу Жарко, чтобы он с тобой отдельно усиленно позанимался, – пообещал Романов. – Думай головой. Разве психоз не заразен? Ты про коллективные психозы слышал? Или это не болезнь?
– А ведь правда… – задумчиво сказал Витька. Уточнил: – Значит, врали, что это не заразно и что, мол, ну, просто информируют, когда в школах там… ну на сайтах разных тоже… Выходит, как раз заражали?
– Выходит… – вздохнул Романов.
– И выходит, тот парень… он был нормальным? Раньше?
– Скорей всего, – кивнул Романов.
– Жалко его, – неожиданно сказал Витька. Романов кивнул снова, но молча. Витька продолжал: – Я вот думаю опять же… Ну вот мы победим. Будет какой-то мир. Хороший, наверное, мы же будем хороший мир строить… А как же быть?
– С чем? – уточнил Романов. По двору подуло холодом, промозглым, каким-то нелетним совсем…
– С разными такими вещами. Не обязательно даже с пи… короче, с этим. Ну вот с дураками. Знаете, с такими – принципиальными. Я вот смотрел раньше, один такой взял и прибил свои эти… ну… яйца к Красной площади. В натуре, гвоздем. Голый разделся, сел и прибил. В знак чего-то там, какого-то протеста. Ну он же просто дурак, разве нет?
– Дурак, – коротко согласился Романов. И пояснил: – Тщеславный дурак и трус к тому же. Из тех, которые ничего не могут и не умеют, но хотят, чтобы о них говорили. Неважно, что и почему.
– Ну да. Ну и как с ним вот быть?
– Вить, я не Жарко, – признался Романов. – Я даже не один из ваших наставников. Я тебе скажу, как сам думаю. И такими же словами. И если не поймешь – не взыщи, как говорится. Хорошо?
Теперь кивнул уже Шестаков, внимательно глядя на Романова (глаза мальчишки таинственно поблескивали), Романов собрался с мыслями и медленно заговорил:
– Нельзя попустительствовать мерзости, порокам, обычной глупости человеческой только потому, дескать, что если бороться со всем этим, то могут пострадать сами носители, а значит, во имя гуманизма надо это все признать «вариантами нормы» и всем дать с младых ногтей «право выбора». В переводе на русский – капитулировать перед гадостью, потому что так проще жить. Лучше пусть на всю жизнь пострадает психика у сотни и без того больных детей… кстати, не факт, что их нельзя вылечить… чем во имя их дури или болезней позволить на всю жизнь искалечить психику тысяче детей нормальных. Лучше пусть будут бесправны десять тысяч человек, чем они заразят – в своем праве! – безумием миллион людей. Никто не смеет давать права кидаться в души других калом во имя «свободы слова и самовыражения». Да, на этом пути можно дойти до жесткого и жестокого контроля всех и вся. Однако… можно и не дойти. Но вот на противоположной дороге – неизбежный тупик диктатуры всевозможной мерзости над нормальными людьми, безжалостное насилие гуманного ненасилия над совестью, телом, душой, мозгом каждого человека с детских лет. Я понятно говорю?
– Да, – коротко и честно ответил Шестаков.
Романов подумал и добавил:
– О многом в жизни можно спорить. Почти обо всем. Но о нормах морали не ведут споров. Они или есть, или их нет. И любой софист… Знаешь, кто такой софист, проходили? – Мальчишка наклонил голову. – Так вот, софист всегда окажется сильней… ну, например, твоих слов «Я люблю свою мать!». Он логично и весомо докажет тебе такое, что ты ужаснешься себе и будешь стесняться матери. Обрывай такой спор в самом начале – кулаком. Ножом. Пулей. Затеявший спор о таком заведомо хочет встать выше человеческой морали и бравирует этим. Что ж, положи его ниже уровня земли – вот самый стоящий аргумент. А теперь отправляйся спать. Через неполные пять часов – подъем.
– Я все понял, – задумчиво сказал Шестаков. Отсалютовал, вскинув голову, и, глядя прямо в лицо Романову, неожиданно улыбнулся и почти убежал обратно в здание…
Романов постоял какое-то время, вошел следом. Дежурившие у пулемета дружинники проводили его взглядами. Люди спали здесь же, в коридоре, и Романов не сразу понял, что Женька ухитрился «устроить» ему ночлег отдельно – на втором этаже и на вытащенной туда кровати. О чем и сообщил жестикуляцией, весьма выразительной – сам Белосельский дожидался Романова у входа на лестницу.
Пробираясь между спящими, Романов думал о разговоре с Шестаковым.
И еще о северном сиянье и розовых облаках.
Ты видишь ее, опуская ресницы…
Ты веришь, что, стоит позвать хриплым воем, –
ОНИ – из Созвездия Белой Волчицы –
Придут обороной и встанут стеною!!!
«Кошка Сашка». Созвездие Белой Волчицы
Амур не кипел. Собственно, его не было вовсе. На месте правого берега – сколько хватало глаз – раскинулось буроватое пространство мутной воды. По ней шли отчетливые волны – река продолжала течь к морю, но – мертвая.
«Счастье, что в Уссури этого не случилось, – думал Романов. – А то бы припекло нас, мало бы не показалось…»
Он вздохнул. Смотреть на это пространство горячей (не кипящей, но отчетливо горячей) воды было тяжело. Муторно как-то. Левый берег удалось увидеть только в бинокли. Там тоже стояли безлистные деревья, что-то еще дымилось… Правда, картина эта не была неожиданной – о том, как обстоят дела с Амуром, предупредил еще до Женьки Антон Медведев. И это было еще ничего – за Хабаровском от бывшего правого берега уходили на юг жуткие огнедышащие трещины.
Но одно дело – слушать, другое – видеть.
