– Стоять! Молчать! Сволочи! Уроды! А вы слышали о таком понятии, как «Защита Прав Ребенка»?! Вы запрещали нам любить тех, кого мы хотели любить, пользовались этим и сажали в тюрьмы людей, которых мы любим?! Лишь за то, что они старше нас! Кто дал вам право решать, кто меня может поцеловать, а кто нет?! Кто позволил вам решать за нас, с кем мы можем дружить, а с кем нет?! Ведь согласитесь, несправедливо получается – любим мы, дети, а судили почему-то их! Тех, кто старше нас! Хотите, чтобы все опять было, как в ваше бл…ое время?! Не дам! Не позволю!!! Любовь всегда законна, если это любовь!!! В любом возрасте! И плевал я на ваши статьи! Он меня счастливым сделал, не вы! Не ваша бл…ая страна! Отпустите нас! Дядя Сева, вставайте! Ну вставайте же! Бежим! Они не посмеют! У меня граната!
Мужчина длинно стонал и пытался подняться. Романов различил только сейчас, что тот ранен в живот, – наверное, получил пулю, когда выпрыгнул из окна… вот этого, открытого… Но это Романов отмечал только краем сознания. Поведение мальчишки было поведением женщины, которая вступается за безоглядно любимого мужчину. Романов с ужасом и жалостью заметил, что и внешне… да, внешне уже началось перерождение, и через два-три года будет видно, что это не просто красивый мальчишка, а именно пассивный гомик.
– Остановись, – попросил он тихо, сделав рукой в сторону своих людей плавный жест. – Ты не понимаешь, что говоришь и что с тобой делали. Вспомни… у тебя же были дом… мама… друзья… ты же русский, в конце концов!
Бессмысленно. Слова разбивались о ту уродливую глухую броню, которой одел душу мальчишки его… «дядя Сева». И чужой крик, эта дикая и страшная песня с чужого голоса, гимн уродству, гимн праву на болезнь – это было все, что оставалось у него, за что он держался изо всех сил…
Женька выпрыгнул из окна большой ловкой кошкой. Левой рукой – еще в прыжке – он намертво зажал кулак мальчишки поверх его пальцев. В правой – сверкнул тесак, отсекая кисть ниже запястья. Белосельский швырнул прочь отрубленную руку с гранатой и, еще до того, как в ухоженных кустах гулко хлопнуло, перерезал горло мальчишке, изумленно поднесшему к глазам брызгающую кровью культю.
Тот завалился назад на прямых ногах с ужасным хлюпающим звуком. Попытался приподняться, глядя на стонущего мужчину. Оперся на обе руки: на целую ладонь и жуткий обрубок. Прополз к нему два шага. Широко, судорожно открыл рот, из которого хлестала кровь. И упал ничком – уже совсем. Длинно вытянулся.
Романов на негнущихся ногах подошел к возящемуся раненому. Присел, толчком перевернул его на спину – тот взвыл, продолжая зажимать простреленный живот, быстро забормотал:
– Не надо, прошу вас, не убивайте меня, я ни в чем не виноват, я хотел сдаться, сдаться, не бежать, этот дурачок меня не так понял… помогите мне, я умира… – Он поперхнулся осколками зубов и полным боли и ужаса мычанием и хрипом.
Романов втолкнул ствол пистолета ему в глотку и выстрелил.
* * *
Взять живыми удалось четверых охранников. Теперь они стояли на коленях в центре злобно гудящей толпы освобожденных рабов, на которую Романов старался не смотреть, – ему было стыдно и жутко. Двое пленных навзрыд плакали, размазывая слезы по щекам. Еще один смотрел в землю и весь подергивался. Четвертый пустым взглядом упирался куда-то в непонятность.
– Дяденька, не убивайте нас, дяденька, по-по-пожалуйста-а-а! – крикнул, заикаясь, проезжавшему мимо Романову один из плакавших. Тот удивленно придержал коня, склонился с седла, глядя в мокрое от слез, искаженное лицо семнадцатилетнего парня. – Я не хотел… нам Севастьян Борисыч при-приказаааал… я не хотел, как они! – Он судорожно мотнул головой в сторону рабов, разбрызгивая слезы. – Ну поймите же! Ну я же сдался! Я сам сдалсяааа… – Он захлебнулся воплем.
Совершенно неожиданно из толпы рабов выскочила девчонка лет четырнадцати, босая, в драном джинсовом сарафане. Уцепившись за стремя Романова, она затараторила умоляюще:
– Пожалуйста, пожалуйста, не трогайте Игорька, он хороший, меня бы без него затрахали, а он меня спас, я его люблюуууу!
– Игорек – это… – Романов усмехнулся и угадал сам – вытянул руку с нагайкой в сторону того, глядевшего перед собой. – Эй, ты! Игорь ты?!
Взгляд парня ожил. Он кивнул, помедлив. Романов спросил:
– Любишь ее? – Он качнул стременем, которое не выпускала девчонка.
– Люблю, ну и что? – безнадежно спросил парень. – Все равно капец…
– Почему не сбежал с ней? – спросил Романов.
Парень покачал головой:
– Куда? Чего бы и где я делать стал? Я не умею ничего… да и догнали бы…
– Забирай его, – кивнул девчонке Романов.
Она метнулась целовать стремя, Романов ее оттолкнул – почти с испугом. Едва не упав, девчонка бросилась к парню, который похлопал ожившими глазами, покачался… и почти повис у нее на руках в полубессознательном состоянии, громко глотая воздух ртом. Она его так и поволокла в сторону, не уставая кричать благодарности…
А вот практически весь взрослый персонал удалось взять живым. Да эти твари и не были способны лишить себя жизни – слишком сладкой она была для них, и слишком ясно им было, что за смертью не будет ничего. Поэтому они трусливо длили последние минутки существования, дурея от какой-то дикой надежды – а вдруг?!
Но никакого «вдруг» не было и не могло быть. Когда Ващук (его вытащили из туалета для рабов, он сидел прямо в яме по самые брови), завывая и дергаясь на вошедших под ребра крючьях, взлетел на двух веревках над землей и смешно закувыркался, болтая руками и ногами и не переставая истошно визжать, толпа пацанов и девчонок разразилась звериными воплями ненависти. В Ващука полетели камни и комья земли. Хотя вряд ли это что-то могло добавить к тому, что он испытывал… При виде произошедшего практически всем остальным изменили ноги. Вполне мужественно вела себя только Оксана Дмитриевна Тучкина, в прошлом – омбудсмен школы. Впрочем, как отметил Романов, женщина явно была ненормальной – лесбофеминисткой – и раньше, а уж наличие малолетних рабынь-любовниц и неограниченная власть над мальчишками окончательно сорвали ей крышу. Первоначально Романов намеревался в отношении женщин ограничиться расстрелом (мужчин разорвали конями), но, увидев эту фурию, выкрикивавшую страшную полулюдоедскую грязь в виде лозунгов, и порасспросив освобожденных о том, как Тучкина развлекалась с детьми, приказал связать ее, вспороть живот и бросить свиньям в хлев.
Через полчаса деловитой и страшной расправы остались лишь те трое пацанов-охранников. Из них уже никто даже не плакал – они смотрели покорными, полными сладкого ужаса глазами на людей в черном. Романов мог бы поклясться, что на лицах у тех, двоих, которые ревели, отразилось облегчение, когда дружинники подошли к ним.
