– Простите, моя помощь нужна…
– Стойте…
– Простите, мне нужно идти…
– Да стойте же… Стойте!
– Уберите руки!!!
– Стоять, я сказал!!!
Доктор пытается вырваться из его хватки:
– Прекратите! Да прекратите же истерику! Она мертва! Я ничем не могу ей помочь! Моя помощь нужна тем, кого еще можно спасти!
Человек в белом халате видит бешеный блеск в глазах.
Ему кажется, что этот откормленный битюг с опухшей разбитой рожей проломит ему сейчас голову.
– Присядьте… – произносит доктор как можно мягче, – На пару минут. Попросите валерьянки на посту…
– Валерьянки? – спрашивает Кровник.
– Присядьте… – говорит доктор. – Я подойду к вам чуть позже… Мне нужно идти…
Кровник понимает, что крепко держит врача за нагрудный карман. Что врач просто не может пошевелиться. Он разжимает пальцы:
– Да… да… идите…
Доктор, коротко кивнув, уходит.
Ее положили на узкую длинную каталку с колесиками. Санитар взялся за край простыни, собираясь накрыть ее белым.
– Стой… – сказал Кровник.
Он подошел и встал рядом.
Он видел их неоднократно. Лишившихся жизни. И никогда не был в восторге от этого зрелища. Даже при виде мертвых врагов. Мертвые всегда выглядели так, будто из них вынули самое главное.
Совсем некрасивая. С вывернутыми кистями. Зажмурившаяся и открывшая рот.
Он надеялся, что она не успела испугаться. Что ей не было больно.
Бедная девочка. Бедная девочка…
Санитар сделал движение, и Кровник снова остановил его.
Он сунул свои пальцы в карманы ее черной кожаной куртки. Сначала в правый – пусто. Потом в левый. Нащупал что-то похожее на батарейку. Потащил на свет.
Пленка. Дырчатая по краю. Диафильм. Он сжал пальцы, пряча его в кулаке.
Взял ее за холодную руку. Шевельнул губами. Ему очень хотелось что-нибудь сказать.
– Все… – сказал он.
Ее повезли куда-то по длинному коридору вглубь больницы.
Он смотрел вслед сквозь стеклянную дверь.
Потом, еле переставляя ноги, развернулся. Постоял, глядя на свою грязную ладонь с невесомой катушкой пленки. Сунул диафильм в карман. Побрел к выходу.
Он шел вдоль стены и видел, что все сидячие места, заняты. Все эти медицинские кушетки, табуретки, отдельные стулья и стулья тройные, сбитые по старой жмот-привычке между собой гвоздями в некие подобия скамеек. Сидели на каждом из сидений. Читали газеты, кусали губы, молчали, шептались. Он шел и понимал, что ему тоже хочется присесть хотя бы на минутку. Посидеть, вытянув ноги. Ощутить то, как позвоночник перестает быть натянутой струной. Но как назло ни одного…
Вдруг увидел его.
В узком боковом коридоре, у дверей какого-то кабинета без таблички на разнокалиберных стульях со спинками сидели люди. И один из этих стульев был свободен. Пуст. Кровник, не останавливаясь, свернул в коридорчик и плюхнулся на жесткое сидение. Прямо между толстяком в кепке и рыжей теткой. Уронил кейсы себе под ноги, сунул их глубже под стул. Откинулся на спинку, прислонился затылком к прохладной стене.
Глаза закрылись, и он тут же с усилием распахнул их. Глянул в сторону входа, скрестил лодыжки. Оглянулся по сторонам. Толстяк и рыжая тетка – где они? Появилась пара свободных мест. Почувствовал, как липнут друг к другу, словно намагниченные, его ресницы, и потер их пальцами. Он безуспешно попытался сдержать зевок и открыл хавальник, словно холодильник нараспашку. Заметил, как смотрит в его сторону седой мужик в клетчатом пиджаке, сидящий через пустой стул от него. Кровник видел его темные глаза за толстыми стеклами очков. Седые кустистые брови. Платок выглядывает из маленького карманчика на груди. Галстук-бабочка.
– Извините… – сказал Кровник.
Мужик кивнул и отвернулся. Похож на фотографа. Тот дядька-фотограф тоже был таким же рано поседевшим и тоже носил такой же пиджак с рыжими замшевыми заплатками на локтях. Он фотографировал всех в маленькой фотомастерской у памятника Ленину. А вечером в четверг вел фотокружок в Доме Пионеров.
Кровник прикрыл глаза.
– Вы тоже?
И открыл глаза.
Мужик смотрел в его сторону.
Он молчал.
Кровник несколько секунд созерцал его чело, ожидая продолжения.
– Извините, – сказал мужик. – Я ошибся.
Кровник сунул кисти рук под мышки и прислонился к стене.
– Ничего. Может и не ошиблись, – сказал Кровник – Не помешаю?
– Нет, – покачал головой тот. – Мне трудно помешать. Мне просто… в общем, нужно дождаться, пока меня позовут.
– У вас здесь кто-то раненый? – спросил Кровник.
– Нет, – снова покачал головой его собеседник. – Я донор. Я пришел сдавать свой материал. Сегодня он как никогда кстати.
– А… – Кровник кивнул.
– А вы? – спросил мужик. – Вы донор?
– Когда как, – сказал Кровник. – Было пару раз.
– Для отгулов?
Кровник, не мигая, смотрел на мужика.
– Да, – сказал, наконец, он, – для отгулов.
Он откинулся на стуле и прикрыл глаза.
– Слово «донор» происходит от латинского «donare» – «дарить», знаете?..
– А… Ну… – сказал Кровник, – хорошо…
– В случае с донорами крови подарком для реципиента является жизнь.
Кровник шевельнул зрачками, но век так и не разомкнул.
– Хорошо… – повторил он.
– Это те, кому донор дарует свой материал.
– Понятно… – сказал Кровник и вздохнул.
– Я родился 14 Июня. В этот же день, за пятьдесят лет до меня, в 1868 году родился Карл Ландштейнер, австрийский врач, получивший Нобелевскую премию за открытие групп крови человека. Я член Международной федерации Красного Креста и Красного Полумесяца. Я донор с еще довоенным стажем. Я вам скажу – что-то происходит. И во всем этом главное звено – кровь. Ключевое слово…
– Да… – пробормотал Кровник, – да-да…
– А ведь пока не был изобретен микроскоп, человечество вообще ничего толком не знало о крови. Только догадывалось. Хотя ее, конечно, всегда пытались изучать. Еще древние египтяне во время мумифицирования своих царей чего-то там по стенкам мазали и рассматривали. Но все было без толку. Микроскоп изменил все.
– Да… – сказал Кровник.
– Потрясением для меня было узнать, что кровь – это такая же ткань человеческого тела, как мышцы и кости, и кожа – только в жидкой форме. Это, оказывается, удобно и рационально. Ведь она должна быстро реагировать на… на все. Слово «рациональность» происходит от латинского «ratio», знаете?.. Цицерон именем «ratio» перевел греческое «логос». Я всю жизнь пытался выработать в себе это качество – рациональность. И, кстати, очень преуспел в этом. Правда, бесследно для моей психики это не прошло. В тысяча девятьсот шестьдесят первом я решил, что я живое воплощение Карла Ландштейнера…
