– А где Игнат? – Романов огляделся.
– В школе… Я один пришел.
Романов вздохнул. Умом он понимал тщетность и глупость такого разговора, потому что сотни тысяч таких мальчишек были мертвы, умирали или мучились – от голода, в рабстве, от одиночества… Думать следовало обо всех. И точка. Но промолчать и уйти он не мог.
Не мог, и все.
– Игнат тебя обижает? – спросил он тихо.
Максим поднял глаза – искренне удивленные. Пожал плечами:
– Никто меня не обижает, что вы! А Игнат очень хороший… Даже смешно, какой заботливый.
– У него был брат, очень похожий на тебя, – пояснил Романов. – Был – и погиб.
– Я догадался… А как эта игра называется?
– Лапта…
Мальчишка повторил:
– Лапта… Похоже на бейсбол.
– Ты играл в бейсбол?
– Не… Просто похоже…
– Максим, – Романову правда было интересно, – зачем ты лезешь в схватки? Я тебя видел, когда брали ту школу.
– Ну… – Мальчишка пожал плечами: – Я же не просто так. Попить кому-нибудь, лекарства разные… Я же живу у вас, ем, сплю, надо же что-то делать…
– И тебе не страшно?
– Я не знаю… – Мальчишка повернулся к играющим, посмотрел на них и спросил, не поворачиваясь: – А вы всех ведь убили, да?
Он не уточнял. Но Романов понял сразу. Ответ был понятен, и он спросил сам:
– Тебе Игнат рассказал?
– Нет… просто, я догадался… – Максим слабенько выдохнул. Поежился, по-прежнему не глядя на Романова, снова спросил: – Меня ведь тоже должны были убить, да?
– Да, – не стал кривить душой Романов. – Игнат заступился за тебя… Максим, твои… твоя семья… это были очень плохие люди. Очень.
– Я знаю… – Мальчишка взялся рукой за доску забора, подергал. – Я не думал, что так будет. А я раньше их всех все равно любил. Мне и раньше не нравилось, что они делают, ну, до всего этого. А я все равно любил. Даже Светку. А потом я ее бояться стал. По-настоящему. Я когда заступался за… за разных людей, папа… он иногда делал, как я просил. А она всегда злилась так и мне потом по-тихому грозила, что я папе надоем и он ей разрешит со мной… как она с другими мальчишками делала… А еще заставляла смотреть, как в печи мертвых сжигают… просто силой притаскивала, чтобы я смотрел… мне так было страшно, что я по ночам в постель… писал. – И поспешил добавить: – Это с вами только прошло, само.
– И ты все равно заступался? – тихо спросил Романов.
Максим кивнул – как будто клюнул подбородком. Еле слышно сказал:
– А маму я все равно любил… – И добавил обыденно: – Она была просто глупая. Но она не злая была. И истории разные смешные мне рассказывала, про то, как маленькой была… и в ту ночь, когда вы пришли, тоже рассказывала, вечером…
– Максим… – позвал его Романов.
Мальчик обернулся. Лицо у него было в слезах, глаза казались большими и дрожащими какими-то.
– Ты нас никогда не простишь?
– Я не знаю, – признался мальчик. – У меня не получается про это правильно думать. Я вообще не хочу, чтобы кто-то кого-то убивал, мучил, издевался… Но я ж понимаю, что так не будет. Что хорошие люди будут убивать плохих, может, даже больше, чем убивали плохие… Может, лучше, если бы вы и меня убили… или я сам умер. Мне только Игната жалко.
– Хочешь тут остаться? – спросил Романов. – Я даже Игната с тобой отпущу. Тут хорошие люди. И тут безопасно. Почти совсем безопасно.
Максим долго молчал, отвернувшись. Глядел на играющих мальчишек, пока кто-то не свистнул – громко, резко – из-за дальних домов, и вся компания, расхватав инструмент, не потрусила туда, оставив биты и мячик в траве на обочине. Потом сказал медленно:
– А вы всегда будете делать… ну, так делать? Как делаете? Людей освобождать, стараться, чтобы были законы, чтобы была еда, дома… Или вы просто для себя сделаете такие места, где будет хорошо, а потом перестанете?
Мальчишка выразил свою мысль смутно, но Романов ее понял.
– Я буду это делать или пока не настанет справедливость на всей планете, или пока не умру, – сказал он честно. Максим вытер лицо рукавом камуфляжа и ответил:
– Тогда я с вами буду. Если я умру, то не просто так. А если не умру – то, может, у меня все наладится в голове.
– Договорились, – кивнул Романов.
А Максим неожиданно спросил:
– А как вы думаете… я могу попробовать стукнуть по мячу? Один раз, просто попробовать?
– Я подам, – вызвался Романов.
* * *
Юные порученцы Романова в школьном здании не сидели. Почти все коротали время на большом дворе – занимались оружием, конями, кто-то читал, человек десять осаждали школьную спортплощадку вперемешку с несколькими местными своими ровесниками, которые явно пытались вести себя покровительственно, по-хозяйски, но так же явно завидовали мальчишкам в форме (Романов подумал, что многие, наверное, будут проситься с ним, а то еще и сбежит кто…). Две группы гоняли взятый с собой кем-то футбольный мяч на маленькой площадке. Подбежавший навстречу Женька хотел было после салюта начать всех «поднимать и строить», но Романов прижал палец к губам и, сказав «За завтрак спасибо», – уселся на ступеньки крыльца черного хода, щурясь на солнце. Тут пригревало, и пригревало крепко, не было того промозглого, совершенно не летнего ветерка, который сопровождал весь этот поход. Женька устроился ступенькой ниже. Из окна второго этажа, распахнутого прямо над головами Романова и Женьки, слышался однотонный ритмичный звон гуслей (в дружине их было несколько, как и гитар – гитары принадлежали бывшим морским пехотинцам, а гусли предпочитали владивостокские ополченцы) и мужской голос – Романов угадал Сажина…
Они не ушли, не пропали бесследно,
Рассыпавшись пеплом пожарищ чумных,
И их имена, разнесенные ветром,
Не смолкли в трясине речений пустых.
Минули столетья кровавою мессой,
И мир под пятою железной поник,
Но в темной глуши затаенного леса
Встает позабытый обугленный лик,
И хмурит глаза, утомленный, сурово,
Он ищет, в ком жив еще Памяти зов,
Кто гордо отринул бездушное слово —
Ведь то, что на Сердце, важней всяких слов.
Он верит: однажды, сквозь пни и болота,
Придут к нему люди из дальних краев
И встанут в безмолвье, почуяв, как что-то
В душе их прорвалось сквозь толщу веков.
И руки они вознесут прямо к небу,
И вспомнят забытые все имена,
И сгинет злой морок, как будто и не был,
И люди очнутся от долгого сна.
Польются, как встарь, звуки песен заветных,
И им улыбнется обугленный лик…
Они не ушли, не пропали бесследно.
Лишь в наших сердцах затаились на миг[15].
– Женька, – неожиданно спросил Романов, – а ты веришь в Бога?
