Во двор въехал еще один мотоциклист – так же лихо затормозил, сдернул шлем. Этого мальчишку (примерно ровесника Женьки) Романов по имени не помнил, хотя вроде бы тоже видел в том покойном ЖЖ.
– Здрась, – сообщил он Романову. И обратился к Дальнобою: – Па, мы надолго встаем?
– Наверное, навсегда, – вздохнул Светлов. – Чего смотришь? Поезжай, скажи, что сейчас буду с гостем!
Мальчишка кивнул, хотел лихо стартануть, но чуть не свалился с мотоцикла – и со двора выехал куда осторожней…
В караване Дальнобоя было больше семидесяти человек, семь или восемь семей с детьми, еще какие-то – видимо, подобранные на дорогах – дети, несколько мужиков-одиночек, несколько молодых казаков-забайкальцев… Оружия, боеприпасов, продуктов, как видно, тут хватало. В фурах располагались и несколько мотоциклов. Впрочем, пока Светлов-старший распоряжался насчет стоянки, к Романову подошел один из уже успевших сюда просочиться порученцев и конспективно сообщил – чуть ли не с ходу, тихо, но отчетливо:
– Горючего у них мало. Одна цистерна пустая совсем, во второй – хорошо если на четверть, – после чего растворился среди машин.
Вернувшийся Светлов завел разговор, о котором думал Романов, первым и сразу. Сказал, что сейчас будет готов торжественный обед на две персоны, над этим уже работают, после чего изложил с ходу, уже перейдя «на ты»:
– В принципе, знаешь, я давно подумывал – осесть. Хотел здесь, Лодырь – компания подходящая. Про Владик-то я слышал, даже совался туда, но уж больно к вам главная дорога фонит. А в объезд побоялся искать.
– И не доверяете все-таки, – дополнил Романов. Дальнобой прищурился. Медленно произнес:
– Твои вон горючку у нас замеряют, Леша сейчас ваши зенитки считает… За этот год у нас было почти полсотни стычек. И так – постреляли и убежали – и штурмы лагеря нашего по два-три дня кряду. В разное время мы к себе почти сто человек приняли. Сорок из них – похоронили… если смогли. Я хочу доверять. И остаться тут хочу. Только боком не выйдет ли?
– Спросите Лодыря, – предложил Романов. Светлов вздохнул:
– Ну разве что…
Они помолчали, тем более что две женщины – кажется, мать с дочерью – накрыли на стол.
– Не объем? – спросил Романов с искренней озабоченностью. Светлов махнул рукой:
– А, пускай. Раз остаемся, то запасы эти можно и не экономить…
– Так все-таки остаетесь? – уточнил Романов, берясь за вилку. – Я не настырничаю. Просто мне нужно точно знать, могу ли я на вас тут рассчитывать – или мне прислать в помощь Лодырю кого-то из витязей?
– Значит, и про витязей правда? – Дальнбой проводил взглядом группу мальчишек по двенадцать-шестнадцать лет, и местных, и «караванщиков», и порученцев, которые отошли чуть в сторону, о чем-то споря, и притихли, встав полукругом. Двое вышли вперед и встали вполоборота друг к другу.
– Прав… – начал Романов, но от группы ребят послышалось:
– Стреляем! – Один из вышедших что-то явно подбросил в воздух – и второй…
…Сам отличный стрелок, Романов с изумлением отметил, что не рискнул бы, случись такое, выйти против этого парня, Валохина. Пятнадцатилетний Сергей – худой, неулыбчивый, с короткострижеными песочными волосами – был быстр, как молния. Вот такое избитое сравнение. Казалось, оружие – любое – само льнет к нему и подчиняется его рукам на каком-то ментальном уровне единства. Обыкновенный «ПМ» выпархивал из открытой кобуры, выстрелы гремели один за другим – и подброшенные монетки разлетались в стороны визжащим веером…
– Так тренируются с раннего детства, – заметил Романов после того, как Дальнобой наконец разогнал мальчишек, намекнув, что переводить боеприпасы даже для поддержания имиджа можно не бесконечно. – Кто он такой, если не секрет? Мне бы такого…
– С раннего детства… – Дальнобой непонятно посмотрел на Романова. – А если я тебе скажу, что он огнестрельное оружие впервые взял в руки только после начала ядерной войны?
Романов снова посмотрел на Сергея – тот, стоя неподалеку, переснаряжал магазин к «макару» и посматривал на небо зачем-то. Повернулся к Дальнобою. И прицельно спросил:
– Что с ним случилось?..
Отца Сергей Валохин не помнил почти совсем. Он знал твердо, что отец был плохой и делал с ним, Сережкой, что-то плохое. Иногда, правда, Сергей задумывался. Это знание было странным, потому что все его немногочисленные и смутные воспоминания об отце были скорей приятными: лес, река, ночной костер, большой, сильный мужчина рядом, прогулки с ладошкой в его твердой и в то же время очень ласковой руке… Но воспоминания приходили редко, и Сережка думал, что, наверное, он все это себе выдумал.
Валохин так и не узнал никогда, что до шести лет у него был замечательный отец. И совсем другая – хотя та же самая – мать.
Валохин-старший был немногословным, очень сильным человеком, владельцем маленькой, но прибыльной фирмы-кооператива по торговле овощами. Жену свою он обожал, а после того, как родился Сережка, вообще был готов носить на руках. Когда мальчик подрос, отец стал брать его с собой на охоту. Ни Валохин-старший, ни его жена, ни сам Сережка не видели в этом ничего страшного.
Но увидела в этом страшное новый психолог Сережкиного детского сада. Разбирая как-то рисунки детей, которые она проверяла регулярно согласно новейшим методичкам, психолог нашла сцены охоты, изображенные Сережкой старательно и красочно, с гордостью за себя и отца.
Первая же беседа с мальчиком убедила нового работника в том, что ребенок «взвинчен, агрессивен, опасен для себя и окружающих»… то есть – это обычный нормальный мальчишка, переполненный энергией, смелостью и любопытством. Но «ударник психологических нив» никогда не рассматривала вопрос под нормальным углом. Вытянуть из мальчика подробности тоже не составляло большого труда. Потом на беседу был вызван отец…
Сперва психологичка испугалась. Она инстинктивно до дрожи боялась сильных, уверенных в себе мужчин. Но потом поняла, что этот большой немногословный человек еще и вежлив и добр. Однако ее требования «откорректировать личность», «посетить курс лекций по снижению агрессии» и «перестать угнетать психику ребенка подобными ужасами» наткнулись на такой же вежливый ответ, суть которого была проста: не суйтесь, пожалуйста, не в свое дело.
Валохин-старший допустил большую ошибку. Он не умел быть жестким с женщинами, инстинктивно понимая, что они слабей его и хрупче. Посему просто забыл об этом разговоре сразу по выходе из кабинета. Но более всего оскорбленная именно его вежливостью, дошедшая от нее до почти сатанинской злобы, никогда, в сущности, не бывшая женщиной и матерью тварь решила, что «доведет дело спасения ребенка до конца».
