− Оставь, некогда мне. С сыном прощаюсь, − отмахнулся Богуш.
− Алекс там… отходит….
Богуш кинулся бежать, грузно переваливаясь с ноги на ногу. Варуша не хотел идти, но пришлось.
Юноша лежал на плаще, зажимая живот.
− Ну-ка, парень, − подсел Варуша, осторожно убирая руки с раны. Такого не доводилось видеть. Будто кто-то вырезал в брюшине круг. Не просто пырнул, а именно вырезал. Как консервную банку вскрыл.
− Лихо тебя паренек уделали.
− Врача сюда! Живо! — забегал вокруг Богуш.
Никто не пошевелился. Вольно ему врача требовать. Сам же отказался принять в обоз. Взнос мал.
− Видел кто? — спросили Варуша Алекса и остальных, рассматривая порезанные в лапшу (самое точное название) внутренности. Ни один доктор не заштопает такое.
− Что делать? — срывающимся голосом спросил Богуш. — Делать что?
− Что делать? Да как обычно, − поднялся Варуша. — Это облегчит, − он достал и подкурил «дирижабль». — А это, − протянул нанимателю пистолет, — избавит от лишних мук.
«От лишней волокиты» − вот что хотел сказать гусятник. Его поняли.
− Ты спятил? Ты спятил? Ты соображаешь своей тупой башкой? − орал Богуш, замахиваясь на наемника. — Ты… Ты…
− А вы говорите, не пойму? Очень даже. Помните? Про шлюху.
Богуш сник, он не признавал правоты наемника. Он бы не признал ничьей правоты, только как это поможет сыну. Не поможет. Уповать на бога? Глупо. Если всю сознательную жизнь вспоминал о нем только в мате, то сейчас к чему?
Варуша неуверен, в состоянии ли Богуш прикончить отпрыска. Так и так ведь загнется. Скорее всего неспособен. А он? Запросто. Чего мучить? Лишний час… полчаса ничего не изменят и ничего не прибавят. Хорошая эпитафия украшает камень, но не покойника.
− На-ка, хлебни, − Богуш попробовал влить в рот раненного коньяк из фляжки. Настоящий коньяк. Из того безвременья, когда его еще выпускали, ценили и восхищались. Нынче атрибут престижа. Высшая марка. Высший шик. Показатель положения…
− Не надо пап, − Алекс сжал руку отцу.
Варуша не вмешивался. Алкоголь и дирижабль вещи не предсказуемые.
− Надо… попустит… Утром, что-нибудь придумаем. Верхом отправлю. Так скорее. Не далеко осталось, − врал Богуш. Не сыну. Себе. А что ему оставалось. Одна ночь и нет у него никого. Одна ночь!
− Да…. конечно…., − не перечил раненный.
− Все устроится. Все…, − шептал Богуш. Плакать он не плакал, давно разучился.
Алекс прикрыл глаза, наслаждаясь мягкой мутностью в сознании. Когда теплые волны перекатываются с верху вниз и снизу вверх, встречаясь где-то под сердцем. Прибой небывалой истомы и неги. Однако, опьянений не помешал Алексу соображать и действовать быстро. Он выхватил отцовский пистолет с пояса, клацнул предохранителем и, не раздумывая, пальнул себе в лоб. Помедли он, Богуш успел бы помешать.
− Он лучше, чем мы думали, − покивал головой Варуша.
− Слушай, ты…, − Богуш сник. Он ведь и вправду считал сына слюнтяем. Не на что негожим. Оказывается, доказать обратное, Алексу пришлось умереть. − Оставьте меня.
− Не тяните с погребением.
− Уйди. Все.
− Им еще повезло. Не сожрут, − сказал, удаляясь Варуша.
Наемник знал, о чем говорил. Погребенные достанутся земле. И только ей. Кто бы добавил − памяти. Но будет ли кому помнить?
Два часа по меркам жизни очень мало. По стандартам войны — много. Два часа отдыха и покоя. Не льется кровь, не звучат выстрелы, горит огонь Два часа прошли… пролетели.
Натиск и скорость. Фронт выгнулся, просел, распался на зоны. Кто мог, от безнадежных раненых до подростков участвовали в бою. Смерть не оставляет выбора, воевать или отсидеться.
− Пара приступить к раздачи рождественских кроликов, − тяжело дышал Варуша, выцеливая из ОВЛ припрятанные канистры. Выстрел — взрыв. Выстрел − взрыв.
Порой горящий всплеск накрывал противоборствующих с обеих сторон. Наемник не зацикливался. Война спишет. Победителя простят выжившие, а мертвякам все едино.
Когда «кролики» закончились, Варуша улучшив момент, выдался такой, сгонял в тыл к Грегу.
− Сажай на лошадок баб с ребятней и дуйте отсюда. Вооон туда. Видишь, нет там никого. Держите прямо. Попадете на шоссейку. И по ней вверх по холмам. Понял?
− Понял, чего не понять, − вытер дед набежавшую слезинку.
− Потом поплачешь, − поторопил Варуша с отъездом. — Полчаса на сборы, а то и меньше. Кого соберешь с тем и отбывай.
Столько времени беглецам не отпустили. Сверху, со скалы, посыпались белоглазые. Удар в тыл решил исход схватки. Людей смяли. Кто-то стоял до последнего. Кто-то пытался пробиться и удрать.
Варуша закрутился и проворонил хапа. Тот порвал ему глотку. Умирая, гусятник расстрелял магазин. Жизнь закончилась с последним выстрелом. Богуш истратив боезапас схватился за мачете. Рука не забыла, чем он прокладывал себе дорогу в большую жизнь. Его сбили, изуродовали мышцы ног и переломали тазовые кости. Боль плавала внизу живота концентрируясь у ануса и разодранной машонки. Собственную смерть «амператор» встречал смоля папиросу. Все что ему осталось. Будущее коротко и обсыпалось пеплом, уходило дымом в ночь.
Среди хаоса смерти, в сопровождении тасмана, бродил странный человек. Человек ли? Жуткая помесь homo sapiens и летучей мыши.
Увидел ли незнакомец огонек или унюхал дымок, но побрел к Богушу. Протянул руку, забрать.
− Мир никогда не меняется, − Богуш отдал. У него отняли все.
− Ошибаешься, − незнакомец понюхал дым, после чего сделал затяжку. — Мир давно изменился. Просто люди этого не заметили.
− Ага. Я заметил. Прямо и не узнать.
− Мне нравится, − тянул дым незнакомец. О чем только говорил. О папиросе? О результатах трудов своих?
− Не подавись! — прозвучало двусмысленно.
− Как можно, − таков же ответ.
Богуш прикрыл на миг глаза. От кровопотери кружилась голова.
− И что теперь? — нашел он силы спросить.
− А что теперь? Теперь ничего, − незнакомец выкинул окурок. — Спасибо.
Приближение тасмана Богуш наблюдал в щели век. Огромное тело обволакивали дымные хлопья. Зверина подошел достаточно близко, рассмотреть в подробностях.
− И что теперь? — спросил Богуш на этот раз пса.
Тасман хватанул человека за лицо. Хрустнули височные кости. Человек умер от болевого шока не успев закричать.
Новый день зачинался мучительно долго. Мутнел восток, солнце не торопилось выползать. Пряталось за холмы, куталось в облака. Посреди трех тысяч тел, сотен павших лошадей, раскиданного и разбросанного скарба, в дымке прогоревших костров, стояла женщина. У нее на руках притих малыш. Кроха прятал заплаканное личико в распущенные волосы матери. Насмерть перепуганная мадонна встречала восход…
