Вообще, был ли хоть один век, в котором мы не хлестались бы либо между собой, либо со славянами-соседями? И все время на этом какой-нибудь „цивилизованный дядя“ руки греет. Взять, хотя бы, ту же Гражданскую войну. Почему, собственно ее назвали гражданской? Численность Белой армии ни разу не превысила общую численность войск иностранных интервентов. Если бы не помощь этих самых „дядей“ никакой бы многолетней резни, наверняка не было бы. Не сейчас ли это все закладывается?»
Девка, до ног которой добрался разгорающийся огонь, страшно закричала.
— Деда, пойдем отсюда.
— Нет, ребятки, слушайте, как живой человек в огне кричит, вам воинами быть, еще не раз такое услышите. И не дай Бог вам услышать, как свои так кричат… Хотя, если вороги, так тоже не легче… Ох, мать честная!
Старик, до которого тоже дошел огонь, не закричал, а запел:
И вот начните,
Во-первых — главу пред Триглавом склоните!
— так мы начинали,
великую славу Ему воспевали,
Сварога — Деда богов восхваляли,
Что ожидает нас.
Сварог — старший бог Рода божьего
и Роду всему — вечно бьющий родник,
что летом протек от кроны, зимою не замерзал,
живил той водою пьющих!
Живились и мы, срок пока не истек,
Пока не отправились сами к Нему
ко райским блаженным лугам.
Толпа притихла. Голос у старика оказался мощным, слова разносились над берегом реки, перекрывая истошные вопли девки.
И Громовержцу — богу Перуну, богу битв и борьбы говорили:
«Ты оживляющий явленное,
не прекращай колеса вращать!
Ты, кто вел нас стезею правой
К битве и тризне великой!»
О те, кто пали в бою,
Те, которые шли, вечно живите вы в войске Перуновом!
В толпе начали раздаваться женские причитания, а чей-то мужской голос вдруг подхватил языческую песнь:
И Свентовиту мы славу рекли,
Он ведь восстал богом Прави и Яви!
Песни поем мы Ему.
Монах замахал руками, указывая княжеским дружинникам на толпу, запрудившую берег реки. Пламя накрыло старика с головой, голос его умолк, но где-то среди людского скопища несколько мужских голосов продолжали:
ведь Свентовит — это Свет.
Видели мы чрез Него Белый Свет.
Вы посмотрите — Явь существует!
Мишка вдруг с изумлением услышал, что и дед Корней едва слышно выводит речитативом:
Нас Он от Нави уберегает —
Мы восхваляем Его![6]
— Деда, дружинники идут, услышат!
— Плевать! Наши прадеды с этой песнью Царьград на щит брали, а теперь цареградские псы за нее на костер ставят! Эй, ты! Сюда смотри, задрыга, с тобой княжий сотник говорит! Чего распихался? Ты бы с половцами так воевал, а то нашел на кого переть — на баб!
Ретивый дружинник, разглядев золотую гривну, в спор вступать, на всякий случай, не стал, а двинулся в сторону, все так же покрикивая и пихая народ древком копья.
— Пошли, ребятки, нечего здесь больше смотреть, пошли… Никифор! Пошли, сейчас народ на торг возвращаться начнет, самое время.
— Корней Агеич, а, может, завтра? — Никифор залез в сани и уныло разобрал вожжи. — Настроения, что-то, нет никакого, да и угорское еще осталось.
— Нет, Никеша, ехать нам пора — загостились, да и снега вот-вот падут, успеть бы добраться. Пошли, пошли.
«Вот так! С этой песней на Царьград шли, а теперь за нее, по указке из Царьграда, на костер! Выходит, мы в первый раз Холодную войну еще в XII веке проиграли? Или еще в Х — при Владимире Святом? А в ХХ веке торжественно отметили тысячелетие этого проигрыша? Очуметь можно! А с чего, впрочем, чуметь? Празднуем же день независимости России от Советского Союза.
А я-то, придурок, Православный орден, Православный орден! Это что же Илларион во главе Православного Ордена может натворить? Он же всю Русь кострами заставит! Испанской инквизиции и не снилось. Нет, ребята, пулемета я вам не дам! Никаких Орденов! А что Вы можете, сэр, в шкуре пацана сопливого? Блин! Какой же я косяк сотворил, как теперь эту цареградскую сволочь останавливать? Нет, ну надо же такого дурака свалять, управленец гребаный, о чем ты думал? Опять понесло? Самый умный, всех развел, как лохов, все под мою дудку пляшут, а я выхожу — весь в белом. Весь в дерьме Вы выходите, сэр! Господи, да что ж теперь делать-то?»
— Михайла! Ты чего спишь что ли?
— Деда, а если Илларион и вправду сможет Православный Орден собрать? Он же таких костров по всей Руси понаставит!
— Ага, дошло теперь, чего ты ему наболтал?
— Деда, он же на нашу сотню глаз положил, собирается с нее Орден начинать!
— Как положил, так и отложит, мы — княжьи люди! — Решительно заявил дед. — А ты, впредь, думай, прежде чем за отцом Михаилом каждое слово повторять!
— А может князю про Илларионовы замыслы донести?
— Незачем! Князь и так нашей сотни опасался, а станет еще сильнее. Илларион сам себе шею свернет.
— Как?
— Он здесь чужак. Ни земли, ни людей, ее населяющих, не знает и не понимает, а думает, что умней всех, что вокруг дикари, и с ними можно что захочешь делать. Земля его и сожрет — может, быстро, а может и медленно, но ему не жить! Сидел бы тихо, справлял бы монашескую службу, тогда бы жил, а если полез мир переделывать — не жилец! Вернется из нынешнего похода живой, считай — повезло, а если еще ума хватит понять, что голову в капкан сует — совсем счастливчик.
«Это же про Вас, сэр: „Самый умный, взялся мир переделывать“ — портрет точнейший! Вы уже в который раз мордой об стол прикладываетесь? Не считали? И, заметьте, означенный конфуз неизменно приключается с Вами именно тогда, когда Вы себя шибко умным воображаете! Но как девка в огне кричала, до сих пор в ушах стоит. И старик этот… Петь на костре… Это ж, какую силу духа надо иметь, какую веру!»
— Чего примолк, Михайла?
— Тошно, деда. Епископ, он же не грек какой-нибудь, даже не болгарин. И своих — на костер!
— Царство мое не от мира сего, нет в нем ни эллина, ни иудея. — Гнусавым голосом, видимо, передразнивая кого-то, процитировал дед. — Верно я вспомнил?
— Верно. Ты, что, хочешь сказать, что для него «свои» — только православные христиане, а все остальные…
— Так и есть! Вернее, должно быть, а как там на самом деле? — Дед махнул ладонью. — Чужая душа — потемки.
— Иллариону тоже наших не жалко…
