Михаил Ахманов - Третья стража

– Добрались, все же добрались… – шепнула Тори. – Добрались, и убивают нас…

Они сидели обнявшись и слушали, как хрустят сеном лошади и шелестит листва деревьев.

Прошло четыре дня, наполненных ревом пламени и темными тучами дыма и пепла, что подбирались все ближе и ближе к каньону. Вероятно, чужаки сообразили, что горы – лучшая защита, чем ровная местность, и теперь выжигали лес в нескольких километрах от башен Щели. Их корабль наносил точечный удар: струя плазмы падала с небес, испепеляла деревья, плавила камни, затем над горелой проплешиной зависали три-четыре аппарата – видимо, зонды, обозревавшие открытое пространство. Цель была понятна любому в городе – пришельцы искали главный оплот землян, их узел сопротивления. Глеб, однако, заметил, что раненых бойцов стало поменьше, а раны казались уже не такими страшными, чему способствовали фризерные снаряды Лазариди. Конечно, поражать врага на расстоянии безопаснее, чем в ближнем бою, но у палки, как знают все, два конца – плоскомордые тоже могли плюнуть с орбиты чем-нибудь смертоносным.

Самых тяжелых раненых привозили в дневную смену, так что Глеб трудился с рассвета до темноты, по десять-двенадцать часов. Темп для хирурга убийственный, но даже к вечеру он не горбился от усталости, не дрожали руки, и сил хватало, чтобы пройтись по палатам, осмотреть больных, одних ободрить, на других прикрикнуть. Что еще нужно для счастья? Любимая работа, любимая женщина, а в придачу – целый мир, полный тайн и загадок… И он был счастлив – в те минуты, когда забывал о чужих кораблях, нависших над планетой.

На закате, когда Тори потянула его на улицу, к лошадям, с которыми нужно было поговорить и успокоить их после дневных тревог, раздался у госпитальных башен знакомый голос:

– Очи у вас в порядке, сердце не остыло, и температура, я чувствую, тоже нормальная, – произнес Глеб, обнимая Черемисова.

– Мы, поэты, склонны к подмене меньшего большим и наоборот. У нас это называется синекдохой, – пояснил сосед по Трем Дубам.

Затем пригладил усы и бороду и расцеловался с Тори.

– Где вы пропадали? – полюбопытствовал Глеб, разглядывая Черемисова. Выглядел тот орлом – даже вроде бы помолодел.

– Я теперь командую шестым отрядом самообороны и обретаюсь в Восточных пещерах. – Поэт гордо выпятил грудь. – Со всем своим семейством – Чандра, Лиззи, Камилла и четверо малышей. Разумеется, отношения у нас чисто дружеские, ибо!.. – Он поднял палец. – Ибо синьора Сигне Хейгер склонилась к супружеству с вашим покорным слугой, обещав мне свою руку и сердце, когда закончится вся эта катавасия. В чем дала твердое нордическое слово.

– Поздравляю, – с улыбкой сказала Тори.

– Я тоже, однако тянуть со свадьбой не советую, – промолвил Глеб. – Катавасия может закончиться для нас очень печально.

– В любом случае мы должны держать хвост трубой и не предаваться унынию, – отозвался Черемисов и продекламировал: – Три короля из трех сторон решили заодно: ты должен сгинуть, юный Джон Ячменное Зерно![27] Нас, сокол мой, и прежде пытались похоронить, а мы все живы. Так что не изволь беспокоиться, этих космических прощелыг мы тоже устаканим. Кстати, насчет стаканов… почему бы не отметить наше приятное свидание? Или медики пьют из мензурок?

Не прошло и десяти минут, как они уже сидели в испанском кабачке «Эстремадура», угощались местным сухим вином, и Черемисов рассказывал, что несколько домов в Монмартре хоть и пострадали от огня, но все же полностью не выгорели, и нашлись в них гравюры Дуэйна, альбомы с рисунками Кемаля и Ховрина, а главное – три полотна Жака Монро. Что до погибших, то их прах захоронят на месте картинной галереи – конечно, не сейчас, а позже, когда прищучат инопланетных аспидов по самое не могу.

Помянув про Жака Монро, Черемисов пригорюнился, запустил в бороду пальцы и молвил, что не скоро на острове появится столь же гениальный живописец. Но появится непременно, так как – диво дивное! – среди великого множества земных придурков гении были, есть и будут во веки веков! На этот случай сказано поэтом:

На улице в этот вечер толпился народ, люди сидели в кафе и кабачках, прогуливались мимо непривычно темных башен, все больше в молчании, с тревогой поглядывая вверх. Небеса пока стояли, но могли обрушиться в любой момент. И то сказать – земной карман и небесный подол мнились вечными и нерушимыми лишь в архаические времена Хайяма. Нынче же в них зияли прорехи, что на Земле, что в Новом Мире, и сквозь эти дырки пялились на землян чужие глаза, прикидывая, сколь опасна эта раса, можно ли приставить ее к полезным занятиям или лучше извести под корень. Словом, не всегда те взгляды были доброжелательными, и Глеб знал об этом лучше других.

Они просидели в испанским ресторанчике час-полтора, затем Тори, сделав строгое лицо, напомнила, что хирурги встают с рассветом, и верные их жены тоже в постели не залеживаются. Покинув кабачок, Глеб и его подруга отправились домой, в госпитальные башни. Вслед им неслось:

– Эстремадура, Альгамбра… звучит красиво… – тихо промолвила Та, Кто Ловит Облака Руками. – Это на Земле, Дон?

– Да, милая, в Испании.

– Ты там бывал?

– Нет, не пришлось. – Глеб обнял ее за плечи. – Это теплый край, а я – северный житель, и на моей родине реки много дней спят подо льдом, а с неба падает снег. Но мы туда поедем, обязательно поедем… Хочешь?

– Хочу. И еще я хочу увидеть снег и лед. Когда ты покажешь мне все это?

– Когда вернемся на Землю, счастье мое, – сказал Глеб, а про себя подумал: «Если вернемся…»

Его подняли еще до зари. Пискнул крохотный диск телефона, Глеб сел в постели, протер глаза, поднес аппаратик к уху и услышал голос Бергера: «Всем магистратам. Просьба собраться в ратуше. Срочно!»

– Что случилось? – Тори уже была на ногах, натягивала шорты, и взгляд ее метался по комнате, от арбалета к копью, клинку и доспехам, висевшим у входа.

– Не знаю. Йохан созывает магистратов. Мне нужно идти, милая.