Голос Людвига сразу окреп.
– Капитан… да, конечно… спасибо, Калеб… сейчас я это сделаю… Капитан! Капитан!
* * *
Ковальский не любил, когда его будят после трех стаканов коньяка, а если было выпито четыре, пробуждение было совсем мучительным. Однако он выслушал Людвига, поморгал, протер глаза и слез с койки. Потом вытащил из оружейного сейфа разрядник и неверной походкой направился в трюм, к стыковочному шлюзу, бормоча по дороге:
– Продырявлю мерзавца… как вылезет из катера, так и снесу башку… проклятые буркалы выжгу… – Он повысил голос: – Людвиг! Ты все зафиксировал? Бунт на борту! То есть в наземном лагере! Член экипажа священник Хакко с Полярной покинул без разрешения базу, угнал транспортное средство, лишив тем самым… Ну, знаешь, что там внести в полетный журнал… А капитан, следуя инструкции и служебному долгу, воспр… воспрепятствовал! – Ковальский помахал излучателем. – Раз бунт, я в полном праве! Без Охотника обойдусь!
– Я могу выслать за ними челноки, – сказал Людвиг.
– Это на крайний случай, – ответил капитан. Широко расставив ноги, он замер напротив шлюза. Ствол «гаррисона» подрагивал в его руках. – Они-то поднимутся в челноках, а снаряжение?.. Краулер в челнок не засунешь… еще роботы, авиетки и все остальное… опять же материалы экспедиции…
– На челноке может прилететь Калеб. Для поддержки.
– А я сказал, что обойдусь!
Спустя минуту Ковальский хмыкнул и поинтересовался:
– Охотник… А если послать за ним, когда он явится?
– Примерно через два часа с небольшим.
– Ну, вот видишь… А катер? Где этот чертов катер?
– До стыковки четыре минуты двадцать восемь секунд.
– Мы могли бы его расстрелять… – задумчиво произнес капитан, запустив пальцы в бороду. – Или заблокировать стыковочный узел… Пусть сидит в катере.
– Я не могу убить человека, вы ведь знаете, – откликнулся Людвиг. – И не могу не пустить его на борт. Вы тоже не должны его убивать. Если будет приказ, я пришлю роботов и попытаюсь…
Он смолк.
– Попытаешься! – Капитан хмыкнул. – Что попытаешься?..
– Роботы отнесут его в гибернатор.
– А если он будет сопротивляться и орать? Ты это выдержишь?
Людвиг всхлипнул.
– Не знаю…
– То-то и оно. – Капитан почесал в бороде. – Лучше уж я сам. А ты, малыш, отвернись.
Вспыхнули красные огни, раздался мелодичный звон, и корабль слегка встряхнуло. Потом, наполняя шлюз, зашипел сжатый воздух.
– Он здесь, – пробормотал Ковальский, вскинув ствол «гаррисона». – Ну, сейчас я его приласкаю…
Створки шлюза разошлись, и брат Хакко выскользнул на палубу. Он двигался стремительно, словно змея, атакующая добычу. Капитан не успел выстрелить. Молнии излучателя спали.
Поймав его взгляд, монах негромко промолвил:
– Брось оружие. Брось, сын мой. Я пришел с миром.
Приклад «гаррисона» стукнул о пластиковое покрытие пола.
* * *
– В принципе, мы можем подняться на орбиту в челноках, если их пришлет капитан, – сказал Десмонд.
– Если монах позволит их прислать. – Калеб покосился на экран, мерцавший над пультом связи. Никаких сообщений там не появлялось, лишь вспыхивали иногда искры атмосферных разрядов.
– Вы думаете… – начал Аригато Оэ.
– Я думаю, сьон, что братец Хакко сейчас полный хозяин на борту. Капитан с ним не справится.
– Но Людвиг – не человеческое существо и ему неподвластен… – Голос дуайена дрогнул. – В его распоряжении роботы и все системы корабля… Он может пустить газ, ослепить вспышкой или обесточить жилую зону…
Дайана встряхнула головой, и ее волосы – прядь темная, прядь светлая – рассыпались по груди и плечам.
– Людвиг никогда не причинит вред человеку. Он бессилен против зла. Он даже не умеет лгать!
– Но капитан…
– Капитан – другое дело, – согласился Калеб. – Возможно, я ошибся. Возможно, он уже сметает пепел брата Хакко с палубы или кладет в гибернатор его труп с дырой во лбу. Я очень на это надеюсь.
Они замолчали. В лаборатории уже не звенела тишина, помещение наполняли шорохи, скрипы, негромкий стук – многорукий робот сматывал кабель, другой возился с киберхирургом. Десмонд снял защиту с окон, и в зал вплыла небольшая гравиплатформа. Дайана принялась укладывать на нее вакуумные контейнеры с биопробами. Она уже не казалась бледной, щеки порозовели, и исчез тревожный огонек в глазах. Она вела себя так, словно катер все еще ждал во дворе за домом, чтобы в урочный час поднять их в небеса.
Лоб доктора Аригато прорезали морщины, брови сдвинулись. Он не выглядел растерянным – скорее недоумевающим.
– Зачем он это сделал? Что ему нужно? Хочет угнать корабль? Бросить нас здесь и вернуться в Великие Галактики?
– Бессмысленные вопросы, сьон, – буркнул Калеб.
– Не такие бессмысленные, Охотник. Если мы поймем причину и цель, нам будет проще вести переговоры… если переговоры будут и если он выставит какие-то условия. Вы последний, кто контактировал с ним, вы свидетель возникшей ссоры… Возможно, это вывело его из равновесия?.. Возможно, он действует под влиянием стресса?..
Калеб глубоко втянул воздух. Бездействие тяготило его, неведение было страшнее смерти. Он посмотрел на Дайану. Она была воплощенным спокойствием. Ее руки порхали, словно выполняя фигуры простого танца: взять контейнер со стеллажа, опустить на платформу, включить магнитные захваты. Контейнер за контейнером, контейнер за контейнером…
Он перевел взгляд на Аригато Оэ и произнес:
– Ничего не могу добавить. Я рассказал вам, что Вастар и Хакко прокляли друг друга, и Бозон ведает, чье проклятие сильнее. Оба в этих делах мастера… Но я больше полагаюсь на разрядник.
* * *
В эти минуты брат Хакко тоже размышлял о проклятии. Как и думалось ему, слова дикаря были пустым звуком: силы он не лишился, власть над человеческими существами не исчезла. Это еще раз доказывало, что борги лишь особая порода тварей, пусть отчасти разумных, но не принадлежащих к людскому роду. Люди – те, кто подчиняется его воздействию, чей мозг ему покорен; люди обитали в Великих Галактиках, тогда как эта вселенная была пристанищем выродков и монстров. Если их все же породили не демоны, а Святые Бозоны, то цель ясна: показать отличие между настоящим человеком и уродом с длинной шеей и руками до колен.
Так рассуждал брат Хакко, поднимаясь из трюма на верхние палубы. Капитан шел за ним как овца, которую ведут на бойню. Щеки Ковальского обвисли, в глазах застыла обреченность; он шевелил губами, пытаясь что-то произнести, но не мог выдавить ни звука.
