– Патрик Кэйси?
– Нет, слишком просто. Нужно резче, острее. Шейлок Кэйси. – Маркс посмотрел на Энгельса, решил, что и о его части расследования нужно вспомнить. – Или лучше Шейлок Холмс.
– Карл, мне кажется в таких случаях не надо еврейского имени. Хватит уже Сю и Дизраэли с их вселенскими заговорами.
– Ты думаешь? Ну хорошо, пусть будет Шерлок Холмс. А второе имя, для идиота, должно быть совершенно банальным. Ну, это ты сам хорошо придумаешь.
– Да. А вот вы еще говорили: логика, диалектика, от общего к частному, от частного к общему?
– Ага, индукция, дедукция, – подхватил Энгельс, – это очень важно. Я как раз сейчас начал «Диалектику природы». Как там, только ж вчера писал… А! «Индукция и дедукция связаны между собой столь же необходимым образом, как синтез и анализ. Вместо того чтобы односторонне превозносить одну из них до небес за счет другой, надо стараться применять каждую на своем месте, а этого можно добиться лишь в том случае, если не упускать из виду их связь между собой, их взаимное дополнение друг друга». Понимаете? Не возноси дедукцию за счет индукции, и наоборот.
Артур кивнул.
– Спасибо вам. Я пойду.
Энгельс с трудом сдерживался, чтобы не узнать, не спросить, от кого Артур, а может, и все семейство Дойлов узнало о них с Марксом, о «Союзе справедливых» – уж не от конспираторши ли Лиззи Бёрнс? Но решил все же не спрашивать.
– Артур, если хотите, я выйду – вызову и оплачу вам самодвижушийся кеб.
– Нет, спасибо. Вы же тут на углу Бейкер-стрит. И до станции Метрополитена совсем близко.
– Да! – веско сказал Маркс. И, как всегда, был прав.
* * *
Даже не знаю, нужно ли говорить, что напоследок молодой Артур Конан-Дойл все-таки умудрился немного испортить впечатление, сказав, уже выйдя за дверь:
– Господа, я действительно очень вам благодарен. Но все же, мне кажется, не стоит так уж отбрасывать мистику, спиритизм. Признаться, свой первый рассказ я думаю назвать «Привидение замка». Да и вам ведь, признайтесь, это не чуждо. Не зря же ваше лучшее произведение начинается со слов: «Привидение бродит по Европе. Привидение коммунизма…»
Голубые океаны,
Реки, полные твоей любви,
Я запомню навеки,
Ты обожала цветы.
В. Бутусов «К Элоизе»
Букет фиалок в высоком стакане. Короткие стебельки едва достают до воды. Но герр Миллер не видит, как они тянутся к жизни. Он просто приносит свежие цветы, плеснув в стакан из кувшина для умывания – почти не глядя. Ставит на комод рядом с маленькой желтой фотографической карточкой. Снимок переломлен с угла, и оттого белое пышное перо страуса на шляпке дамы выглядит обвисшим. Но она не знает, что выглядит смешно – томно смотрит вполоборота на фотографа, чуть опустив пушистые ресницы. Линии ее носа, щек и бровей так изящны и тонки, посадка головы так горделива, что трудно поверить – она была когда-то живой женщиной: танцевала, готовила, любила фиалки. Разве могло живое чувство не оставить следа на этой гладкой и прозрачной как фарфор коже? Складочка улыбки, морщинка раздумья, тень печали – даже на фиалках, купленных пару часов назад в Ковент-Гарден, жизнь оставила больше шрамов и следов, чем на челе фрау Миллер.
Цветы подержатся день или два, а потом никнут, касаясь лепестками краешка шляпки и страусиного пера. Прощальный поцелуй длится недолго. Герр Миллер выбрасывает увядший букет, выплескивает за окно воду из стакана, наливает новую и, почти не глядя, ставит на свой алтарь свежие цветы.
Его жена всегда любила фиалки.
Герр Миллер целует край фото, стараясь не касаться заломленного края, словно боится растревожить едва закрывшуюся рану. И все равно морщится, как от боли, когда ставит портрет на место, открывает крышку круглой шкатулки и поворачивает ключ.
Маленькая балеринка делает неторопливый оборот, такая же томная и изящная, как покойная фрау Миллер. В шкатулке пощелкивают, раскручиваясь, пружины, поскрипывают шестеренки – этот звук не в силах заглушить даже навязчивая мелодия шкатулки. Она словно твердит: «Элоиза, слышишь этот звук? ты слышишь стук? ты слышишь скрип? Элоиза, просто сделай шаг. Ключ поверни и стань живой».
– Ну же, Элоиза, держи крепче. Проклятье, ты снова уронила кофейник! – Замер ключ, опустилась крышка на притихшую балеринку, но навязчивая мелодия все звучит в голове. Может, из-за нее так дрожат руки Элоизы, а может, прав мастер Миллер и просто еще недостаточно хорошо отлажен сустав.
– Аллес гут, – печально говорит мастер Миллер, вновь разбирая правую руку, раскладывая на столе детали. Элоиза сидит на стуле, скромно положив на колени левую. Нельзя заказывать фарфоровые накладки на ладонь и предплечье, пока не отлажено запястье, во всяком случае, так сказал мастер.
Ханс Миллер, лучший механик на всем белом свете. Когда что-то не получается, он бывает раздражительным и грубым, однажды он даже расколол Элоизе совсем новое лицо, бросив стальной масленкой для суставов. Не нарочно, случайно. А потом он заказал новое фарфоровое личико, лучше прежнего, совсем как у фрау Миллер, и долго стоял, глядя в глаза Элоизе, и гладил фарфор кончиками пальцев. Ей даже показалось, что она почувствовала…
– Мастер, – Элоиза ловит каждое движение его бровей: стоит хозяину чуть нахмуриться – и она замолчит, лишь бы не раздражать его. Уж очень ей нравится новое личико. Но мастер не хмурится, наоборот, сегодня он, несмотря ни на что, очень весел. И Элоиза решается продолжить: – Мастер, иногда мне кажется, я что-то чувствую… Как будто тепло.
Ханс усмехается:
– И должно быть тепло. Ведь в тебе столько горячего пара. Ты горяча, моя дорогая, и мы покажем этим холодным англичанам, что значит настоящее тепло. Люди состоят из крови, мышц и костей. Сломай крошечную косточку – шейный позвонок, и перестаешь быть живым. Моя жена танцевала как богиня, она была во всех газетах Мюнхена, но одно падение – и о ней забыли, напечатав лишь коротенький некролог. Но ты, моя Элоиза, сделана иначе. Только огонь, вода и медные трубы. Да, медные трубы. Ты прочна, прекрасна, и ты все исправишь. Элоиза Миллер снова будет во всех газетах. Механическая Элоиза Миллер! Но что я предъявлю снобам из Королевского научного общества и журналистам, если ты не можешь удержать кофейник?
Слова мастера казались сердитыми, но глаза лучились радостью и нежностью. Элоиза очень хотела, но не могла улыбнуться ему в ответ, не могла даже захлопать в ладоши от радости – ее левая кисть лежала разобранная на столе. Поэтому Элоиза Миллер просто хлопнула несколько раз правой ладонью по колену, скрытому голубым платьем, – «снобы из Королевского научного общества» скоро придут к ним, чтобы посмотреть на Механическую девушку, иначе отчего хозяин так счастлив. Уж если мастер не расстраивается, что она все еще не может сама налить гостям кофе, значит, он уверен, что даже такая несовершенная, Элоиза обеспечит своему творцу внимание «всех газет».
