Дмитрий Старицкий - Наперегонки со смертью

— Это Таня для тебя, козла, тащила. Порадовать хотела, — причитала Дюля, привычно вынимая пробку из бутылки. — Все же это первый ром с Кубы. Новой Кубы. А Таня так и не смогла стать кубинкой, в отличие от меня. Для нее ром — экзотика. Она вообще там как монашка жила. Вот скажи мне как на духу: за что тебя так любить?

— Как это случилось? Где ее похоронили?

— Похоронили ее по-русски в Береговом на военном кладбище с воинскими почестями. На кубинских мостках. Все же Бисянка лейтенант нашей армии. Я не дала этим полосатым выкинуть ее в море по их дурной традиции. Мы уже практически прошли архипелаг. Так несколько мелких островков оставалось по правому борту. Уже, считай, прямая трасса до Берегового. Кто бы мог подумать, что какая-то гнида там еще скрывается. Из пулемета нас обстреляли. С берега. Таня нагнулась, чтобы Маришанечку собой прикрыть — тут ей в висок пуля и прилетела. Сразу наповал. Не нагибалась бы — так бы мимо и прошла между ней и дочкой. Судьба! Никуда от нее уйдешь. Судьбы и боги боятся. Отомстили ей, гады, за полсотни своих подельников.

— Сколько? — удивился я.

— Если точно считать, то ее личный счет — пятьдесят шесть жмуров. На прикладе увидишь. Каждый жмур — маленький серебряный гвоздик.

— Прям, как у ее деда, — вырвалось у меня.

Дюлекан выпила, поставил стакан со стуком на столешницу, потом развязала горловину второго сидора и вывалила на стол несколько небольших свертков.

— Это документы на Таню и Маришаню, чтоб пенсию дочке оформить по гибели кормильца и вообще легализовать ее тут у вас в орденской бюрократии.

— Что я дочку не прокормлю, — возмутилась моя самость.

— Прокормишь, Жорик, я в этом теперь не сомневаюсь, — согласилась Дюлекан, но моментально выдала новое возражение. — Но пенсия дочери за погибшего офицера нашей армии на Кубе святое. Не обижай всех нас отказом.

Развернула второй сверток и высыпала на стол несколько тяжелых знаков на винтах.

— Это Танины награды.

Дюля ласково перевернула знаки и выложила их в ряд.

— Ее кубинские награды, — уточнила она. — Боевой орден «Камило Сьенфуэгоса» и почетный знак снайпера упокоившего полсотни врагов, — она повертела в руках знак — позолоченные скрещенные в горизонтальной плоскости винтовки, в центре которых был небольшой медальон с цифрой «50». — И медаль за освобождение Диких островов. Это тебе на хранение в семью.

— И у тебя такие награды есть?

— Есть, — ответила гордо. — Орден «Че Геварры».

— А что не носишь? — спросил я.

Дюля усмехнулась застенчиво, отвела глаза, а потом выдала.

— Сиську трет винтом.

Кинула на стол еще толстую пачку фотографий, сказав устало.

— Потом посмотришь. Я не смогу. Я плакать буду. Налей еще. Наташку заодно помянем.

Выпили, по старой русской традиции не чокаясь.

— Там еще в оружейной сумке, — припомнила Дюлекан, — ее «светка» с оптическим прицелом, «наган», наградная «беретта» и почти десяток разных никелированных револьверов. Для твоей коллекции, между прочим, Таня это блескучее барахло собирала из трофеев. Старалась. У других выменивала.

Последнюю фразу Дюля сказала как бы с осуждением, кивнув на стену, где эта коллекция была у меня развешана.

— И запомни, Жорик, ты был единственным мужчиной в короткой жизни Бисянки. Как она тебя любила! Как любила. Аж, завидки брали. Ну, не стоит ни один мужик такой любви. Как увидела она тебя на конкурсном отборе, еще там в старой Москве, так и пропала. А ты слепой дурень был. Чурка безглазая.

Дюля смахнула слезу мизинцем.

— Я из-за этой зависти к Танькиной любви и с Доннерманом спуталась. Вам назло. А ладно… Дело прошлое.

— Что ж она тогда сачковала гаремную очередь? Раз так меня любила, — выдал я давно интересовавший меня вопрос.

— Совсем тупой, да? Да делить она тебя ни с кем не хотела.

И через паузу.

— Что сидишь, как засватанный? Наливай.

— Ну, вот и исполнилась мечта идиотки, — заявила Дюля, активно позёвывая спросонья, потягиваясь, раскинув руки в стороны. — Жорика в постель затащила.

Грудь ее на фоне рассеянного тюлем рассвета обозначилась четче и выглядела просто на миллион долларов.

А у меня весь мокрый сезон не было женщины. Не со школьницами же мне педофилией заниматься? Да и не в моем характере просто так титьки мять. А училки все тут глубоко замужем. Баб на Новой земле на всех не хватает. Такое вот тут Иваново наоборот.

Я приподнялся и завалил Дюлекан снова в койку. Просто и грубо.

— Щас, исполним все твои мечты, — хитрым голосом сказочника из детской телепередачи пообещал я ей, ложась на нее и отираясь носом о ее нос. — У тебя есть три желания. Загадывай.

— У меня всего одно желание, — вспыхнув глазами, лукаво завила прекрасная кубоэвена. — Но трижды!!!

— Завтраком кормить солдата будешь, хозяин? — мурлыкала Дюлекан, царапая коготком мне грудь. — А то мне скоро пора. До конца дня я должна быть в Береговом, иначе стану дезертиром. Или дезертиршей? Нет, дезертирша — это жена дезертира. Скорее — дезертиркой, так правильно? Ты знаешь, что делают с дезертирами в военное время?

— Расстреливают, — раззявил я пасть в солидном зевке.

Хоть тут на Новой Земле ночи и длинные, но я не выспался. Да и никто бы не выспался с такой секс-бомбой. А нам еще ночью приходилось неоднократно отрываться на Маришанечку — пеленать, подтирать, кормить и утешать. Хорошо еще, что Дюлекан притащила с собой некоторый запас всего необходимого.

— Во-во, — поддакнула мне Дюля. — Так что корми меня быстрее. Мне еще попутный транспорт ловить. Хотя бы до ППД[93]. На поезд я уже опоздала безнадежно.

— Возьми «лапландер», — предложил я, — Все же это твой трофей. С ветерком долетишь.

— Моего в нем всего треть, — возразила девушка. — А на оставшиеся две трети наследник — ты.

На что я резонно ответил.

— Я только Наташкин наследник. А наследница Татьяны — Маришаня. Так что я тебе свою долю дарю, а Мариночка подождет, когда станет взрослой. И вот тогда тетя Дюля ей чем-нибудь ее долю в трофейном наследстве возместит. По взаимному женскому согласию. Идет?