Флора. Мы с ними этим вечером катались на лодке, так что думаю, либо у них, либо на этой самой лодке – но где она, я не покажу, не знаю.
– Я знаю, – с готовностью подхватила Анна.
– И я! – обрела снова и храбрость, и дар речи юная Пепе. – Я с вами!
– Ну уж нет, – раздался голос от ведшей в коридор двери: там теперь стоял хозяин дома. – Ани, тебе лучше остаться, опять же дочку уложишь.
Смотреть на Йонатана ван Страатена – одно удовольствие: высокий, крепкий, плечи – Пепе положить, и то, пожалуй, место останется, а лицо – спокойное, доброжелательное такое, кругловатое, не то что иберийцы, которых словно из камня рубили, да ещё и камня пожалели. Сразу видно, в какую породу Анна, даже кожа такая же, молочная, правда, у мужчин, конечно, погрубее. Но вот спокойствие это напускное и обманет, пожалуй, из всех присутствующих только Пепе. Но обманет – и то хорошо.
«Когда-нибудь и Ксандер таким станет», – подумалось Одили, глянувшей с Йонатана на его брата Герта, маячившего за плечом хозяина дома: как в одной форме отлиты. Но сейчас что полезно: к Ксандеру она уже пригляделась, привыкла и потому понимает яснее ясного, что его отец ей, Одили, ни на грош не поверил. Как и Франсиско: тот, сощурясь, от неё глаз своих лихорадочных так и не отвел.
Не на что тут глядеть, улыбнулась она – чуть смущенно, чуть робко. Я просто сама себе девочка. Учёная девочка. Ничего не слышала, ничего не знаю, хочу, чтоб друзьям не попало. А ваших пророчеств, клятв и проклятий мне не надобно, не моё это дело, и всё. Как вода, моё сердце спокойно.
Хотелось бы ей, чтобы именно так они это и увидели, но поручиться не выходило: вода – та, что была рядом, та, что была внутри – билась и гудела. А если правда, что за узкой спиной Франсиско – тень ордена Аненербе…
– Мы пойдем с вами, – сказал Герт, избегая глядеть на Франсиско и обращаясь скорее к Алехандро. – Тем более уже началась буря.
– Мы не растаем под ливнем, – отрезал Франсиско, но впрямую возражать не стал: все, кроме подхватившей дочку на руки Анны, уже выходили в прихожую, натягивали плотные куртки или накидывали тяжёлые плащи. Одиль осторожно выскользнула следом, поискав, выбрала плащ, явно принадлежавший Анне. Её не замечали, собираясь быстро, безмолвно и мрачно, и это было замечательно, прямо так, как надо.
Одна мысль её озадачила: не на велосипедах же они все поедут? Эта мысль, а заодно услужливо нарисованное воображением видение дона Франсиско на плоской, как борзая, машинке её даже повеселила. Но тратить время господин ван Страатен не стал – как и было логично, просто нарисовал символ на входной двери, и Одиль, туфель не замочив, вновь оказалась в той комнате, где рассталась с друзьями.
Их появление незамеченным не осталось – уже слышались шаги, и удара сердца не прошло, как им навстречу вышла Лотта. Вот уж кто этой ночью занимался тем, чем полагается ночью заниматься, если судить по широкому халату, выглядывавшему из-под него краю ночной рубашки и чепцу, честь честью укрывавшему её голову и убранные волосы. Столь многочисленная депутация явно её озадачила, а после первого взгляда на озабоченные лица мужчин – взволновала, и она немедленно потребовала у хозяина объяснений.
Одиль, скромно устроившаяся у порога так, чтобы укрыться за мужскими спинами – благо низкорослых здесь не водилось – в очередной раз порадовалась, что фламандский вовсе не трудно разобрать.
С Лоттой разговор пошёл короткий: услышав вопрос про внуков, она озадаченно нахмурилась, позвала обоих, а не услышав ответа – убежала вглубь дома, где, впрочем, искала недолго. Пока она не вернулась, прижимая руку к объёмистой груди там, где предполагалось быть сердцу, напряжённое молчание никто не нарушал, более того – четверо мужчин даже не смотрели друг на друга.
– Значит, дети ушли все вместе, – заметил Алехандро.
– И их надо найти, – кивнул Герт, и в этом тоже Одиль узнала манеру врача: утешительную даже там, где говорящий сам нуждается в утешении и ободрении, но виду не покажет. – Хорошо. То есть, конечно, совсем нехорошо, но вполне… понятно. Найдем, ничего. Йон, я думаю…
О чём он думал, не услышала даже рядом стоявшая Одиль – так оглушительно ударил гром следом за ослепительной вспышкой молнии. Поневоле все вздрогнули, кроме дона Франсиско – тот, напротив, подошёл к окну, и в его узком лице было нетерпеливое выжидание, словно яростное пламя молнии подавало ему неведомый остальным знак.
– Раз вы знаете, где они могут быть, значит, ведите, – сказал он, спустя долгое мгновение поворачиваясь снова к ним.
– Но там уже буря! – вырвалось у Лотты.
К удивлению Одили, домашняя ведьма кухни и трав дома ван Страатенов тревожно мяла свои полные руки – но нидерландке бояться грозы, с чего бы?
– И там наши дети, – мягко и печально заметил Алехандро.
Кустистые светлые брови Йонатана сошлись словно в мучительном усилии – но он покачал головой.
– У нас не осталось выбора, Лотта.
– Но… хотя бы сеньоров, – её взгляд метался от одного мужчины к другому, – сеньоров надо оставить дома! Минхеер Йон, ведь нельзя же, не по-человечески это! А если он их уведёт? Столетиями же береглись!
– Ты же знаешь, он не может ступить на землю…
– А если приманит? Русалки на что? Он же хозяин морей!
– Волнуетесь за нас? – поднял бровь Франсиско. – Не стоит трудов.
По лицу что Йонатана, что Лотты было заметно, что в том, что касается дона Франсиско, ни один бы себя не утрудил и стаканом воды в ливень, даже такой, какой вот-вот за окном разразится. Герт посмотрел на иберийца с грустью, как на больного, и перевел взгляд на Алехандро – уже, правда, потеплевшим, или, как это выразилась Лотта, человеческим. Франсиско фламандцы явно в людях не числили, или особенно в людях; впрочем, чувство было явно взаимным.
– Сегодня ночь… – начал Герт, но его прервал новый раскат грома, а на крышу обрушился настоящий поток воды. Одиль подумала о том, что в этот ураган придется выбираться, и основательно погрустнела.
– Проклятый мальчишка, – пробормотал Франсиско.
– … ночь «Голландца», – закончил Герт.
– Да, и я знаю этого голландца в лицо и по имени, – отрезал Франсиско.
Он храбрился – всем своим холодным бесстрастным лицом, спокойно-издевательским голосом, решительным сощуренным взглядом, скрещёнными, словно в нетерпении, на груди руками. Одили это было видно, и может быть, не ей одной, но ей – точно. Слава Адриано, она знала страх в самых разных
