– замороженном состоянии, но, тело окрепло. Физически, я был на пике своей формы, и постепенно, обретал и внутреннее содержание, пока еще – какое – то смутное, словно восковая свеча на ветру, но я так привык ждать, что теперь само ожидание, стало внутренним смыслом, а может это настоящий (само) обман, и оно было им всегда.
26
Я все откладывал встречу, с Загадкиной мамой… Она прислала мне еще два письма, пытаясь узнать, не объявилась ли Полина, не узнал ли я о ней чего-то нового. Я…, конечно – же, не отвечал. Что можно было сказать… Ничего. Только, вот после каждого такого письма, я подолгу не вылезал с Дачи, все дрова рубил. На работе не появлялся, и напиться не мог, физически, после первого же глотка спиртного, оно тут же выходило наружу со спазматической волной тошнотворной рвоты. Друзьям не звонил, даже у себя дома старался бывать, только тогда, когда там никого не было, не мамы, ни сестры. Можно убегать сколько угодно от тени свершившегося, но от себя то нельзя спрятаться, и мы все же договорились о встрече… Мы договорились, о встрече, с Загадкиной мамой – Людмилой Викторовной, в пол одиннадцатого, в парке у Театра оперы и балета…, шестнадцатого октября две тысячи четвертого года, года Серой обезьяны по Восточному календарю.
*
Серая осенняя мгла, с высокого постамента посреди парка Каменный Ленин хмуро протягивал руку с каменной кепкой, но сегодня никто не подавал, тепла не хватит на всех, да и зачем оно камням. Хотя чаще всего, именно камни, так любит ласкать своими лучами солнце. Возможно, Оно знает, или понимает, больше нас…, а может Оно само чего-то не знает, или не хочет понять. Серая мгла и солнце, такова осень.
Было морозное субботнее утро, окружающие нас люди прятали лица в воротники курток и пальто, пронзительный ветер гонял по парковым тропинкам целые океаны сухих листьев. Вышагивая по самые щиколотки в этом самом гербарии, я думал о том, что не расскажу Загадкиной маме, ни одной из известных мне правд. Слишком жестока была любая из них, слишком много в них того, чего я сам не понимаю, или не хочу понять… Сухая листва: желтая, красная, зеленая – шуршала, под подошвой моих черных ботинок. А я все шел, и думал – «Какая Она. Похожа ли Она на свою дочь…?».
Оказалось похожа… Даже слишком похожа.
Если бы, мы прожили с Загадкой вместе, лет так пятнадцать. Проснувшись однажды в одной постели, продолжая вчерашний спор, о том в какой институт отправить наше непутевое чадо, то … Допивая вторую чашку великолепного кофе, которое так готовить, умеет только Она одна, я бы увидел Ее, именно такой: …худощавая, черные локоны с налетом невидимого серебра, большие миндалевидные глаза, в ресницах тихая печаль, а на дне зрачков – смех, надежда, вера, и любовь – Наша Любовь…
– Вы Кирилл?
– Да…
– Я мама Полины.
– Вы. Вы очень похожи.
– Мне все говорят об этом. Мы как две половики одного, только Она моложе меня на двадцать восемь лет, мне сорок пять, Полина – ранний ребенок. Слишком ранний, но я никогда не жалела, это моя любовь, другой не было и не будет… Не знаю, поймешь ли Ты…?
– Пойму, я понимаю, – в моем ответе предательский хрип.
В ее взгляде вопрос, на дне зрачков: обреченность, испуг, и надежда…, возможно именно та, которую называют – последней. На дне Ее зрачков мое Отражение. Немой вопрос, повисший между нами, подобен каменной глыбе, что за нашими спинами протягивает каменную руку с каменной кепкой, прося у солнца немного тепла… – Ты, ничего… Ты ничего…
Мне очень хочется развернуться и уйти, или хотя бы отвести свой взгляд, чтобы не видеть ее глаз.
– Я ничего о Ней не знаю. Я…
– Кирилл, я знаю, чем Она здесь занималась. Я Ее не осуждаю, но не понимаю. Ты только скажи.
– Я знал… Мы, встретились совершенно случайно, Ей казалось, что мы, когда – ни – будь, сможем друг друга полюбить…
– Она любила тебя?
– Да.
– Она умерла? – сказано шепотом.
– Она сказала, что едет Домой… и пропала…, – легкое подрагивание губ, еле слышного ответа, на грани молчания и сказанного без слов.
– Нет! Она не умерла, я бы почувствовала, – на глазах Загадкиной мамы, невидимые раньше слезы, обрели свое материальное воплощение. – Кап-Кап… А небо молчало. Небу было больно плакать без слез. – Мне снился ужасный сон…, Поля посреди горящего Синего леса…
– Нет, только не так…,– в моих глазах ужас, ладони сами собой сжимаются в кулаки, так хочется ударить самого себя, – А она все говорит, словно впав в транс. Не замечая происходящих со мною метаморфоз. Вообще ничего не замечая…
– Ей страшно, и мне…, но неожиданно с неба падает желтый луч, и пламя гаснет, также как гаснет страх в глазах Полины. Словно пелена с глаз упала, и я то же перестаю бояться, я вдруг перестала за нее бояться.
Я стою, я молчу, я слушаю, а она все говорит и говорит.
– А потом, я вижу Полину посреди большого поля, Ты веришь – это сплошные подсолнухи, словно маленькие солнца, и она улыбается, за Ее спиной три расплывчатых фигуры, я не вижу, но чувствую, что это хорошие… люди. Полина…
Я закрываю лицо руками именно в тот самый момент, когда Загадкина мама замолкает.
– Я знаю, что с ней все хорошо. Ты мне веришь, Кирилл. Что ты делаешь!?
Я отрываю руки от лица.
– Конечно верю… Может Она уехала в Москву, или нашла хорошего человека… Если когда – ни – будь Она объявится…
– То Ты мне напишешь, или позвонишь. Вот номер телефона моей подруги, она всегда может передать твои слова. Мне, мне бы хотелось, чтобы Полина вернулась, и у вас с ней все было… хорошо.
– Мне тоже… Мне, тоже нужно спешить, знаете, Людмила Викторовна, я очень спешу. У меня очень много дел…
– Я думаю, мы еще встретимся. Я мало тебя узнала, но Ты хороший, я так думаю…Кирилл.
– До свидания…
– Прощай…
Мы уходим по разные стороны света. Разными тропами. Посреди целого океана сухих листьев. Желтых. Красных. Зеленых… Я все оборачиваюсь украдкой, а она нет…, ее походка легка, Она верит, надеется, ждет, а я – Нет, поэтому мне так тяжело идти. Наша встреча заняла какой-то час, разговор – жизнь, промежутком в несколько лет. И со спины, Она очень похожа на свою дочь, а наши слова на правду…
«Такой пронзительный ветер…» Пряча лицо в воротник черной кожаной куртки, стараясь не смотреть на свое отражение в лужах, я иду на работу, снова желая теперь не о чем не думать, так и твержу, словно молитву: «Ни о чем… Ни
