Кощей мне всё рассказал. Это из-за Велеслава. Не скрою, меня мучает любопытство, и решила, что обязательно выясню, кто это такой, но... все эти дни я скучала вовсе не по нему. А по тебе... айсберг ты мой холодный.
За неимением надобности держать его дальше, Кощей отошёл Варваре за спину и сделал страшные глаза, мол только попробуй опять ляпнуть какую-нибудь глупость.
Но жнец и сам уже не мог бы произнести ничего кроме:
— Я тоже. Я тоже по тебе скучал.
Следующей ночью Велеславу во сне привиделась бабушка, чего отродясь не случалось. Он даже не узнал её сперва: привык к синему сарафану да седине в чёрных косах. Во сне же Бахира была моложе да одета, как подобает владычице степей: в меха, шелка и перья соколиные. Видать, такой её дед и приметил да влюбился без памяти.
Подошла она к Велеславу, как встарь рукою ласково по волосам провела и заговорила с убеждённостью:
— Внучек мой, как за порог сегодня выйдешь — кольчугу под рубаху надень.
Сказала — да истаяла алым предрассветным туманом. За окном петухи заголосили, друг друга перекрикивая. Всё одно — вставать.
Сел Велеслав на кровати и крепко задумался. Неспроста, ой неспроста бабка появилась — за родную кровь забеспокоилась. Мёртвым зачастую виднее, чем живым. Но на голое тело кольчугу натягивать — только мучиться, на вчерашнюю рубаху — и того хуже, по ней стирка плачет, да и запасная поверх кольчуги не налезет... А что, если кольчугу поверх сменной, а уж на неё — парадную, красную натянуть? Та как раз широкая — на вырост, на долгие годы.
Обрядился он таким образом, вышел к столу. Там отец уже сидел, мать его свежими гречишниками [1] потчевала. При нём она упрёков не говорила, долг кроткой жены исполняя — да вот слова свои неизменно будто ему в уста вкладывала.
— Ты куда это, сынок, в праздничной одёже собрался? Неужто у тебя полотна крашеного немерено, али монет куры не клюют?
— Награждать меня будут, — сам стараясь верить в то, что сказал, ответил Велеслав. — За поимку разбойника.
— Свежо предание, но верится с трудом.
Велеслав скрипнул зубами от досады, но сдержался, промолчал. Да и что сказать-то? Хоть Некрас и душегубец почище прочих, не первого его молодой стражник ловил да в темницу бросал в надежде на славу и почёт. Вот только окромя благодарностей словесных от десятника, и пару раз — от сотника, ничего ему до сей поры не перепало.
Сжевал он пару гречишников, вкуса не чувствуя, до поскорее ускользнул из отчего дома. Улочка, что до площади вела, по ранней поре была пустынной, горожане ещё трапезу не закончили, а окон туда выходило немного, больше дворы да сараи за заборами. Всё родное да привычное — как в сени собственной избы выходишь. Расслабился Велеслав, не учуял — тёмная тень от забора отделилась, прошипела, точно змея:
— Некрас передаёт своё почтение!
Злодей-то в живот целился, но вот только порвал нож рубаху, столкнулся с кольчужными кольцами, да и упал наземь. Удивился разбойник, но медлить не стал — наутёк пустился и был таков. А вот Велеслав окаменел на миг, даже в погоню не бросился, лишь пальцами бестолково свёл края полотна порезанного: вот и сбылось предсказание бабкино! Кабы не она, лежать бы ему бездыханным, ни о каких булавах воеводиных больше не помышляя.
Опомнившись, поднял нож, осмотрел с пристрастием — нож как нож, такие отец десятками на торжище носит, так и не поймёшь — чей.
До площади шёл подольше обычного — теперь в каждой щели тать мерещился. Только выбрался на лобное место — так и захотелось сказать пару слов запретных и непристойных: навстречу ему шагал Некрас, без верёвок, без конвоя. Увидел Велеслава — осклабился неприятно. Одно утешало — взгляд-то был растерянный, не чаял уже среди живых повстречать.
Ладонь сама нашла рукоять меча, да тем дело и кончилось — если уж стража посреди городу начнёт оружием размахивать ни с того ни с сего, то о каком порядке речь может быть?
— Помяни моё слово, Велеслав, — бросил Некрас, с плечом поравнявшись, — заканчивай ты со своими подвигами. А то допрыгаешься однажды, ой, допрыгаешься.
Глазом моргнуть не успел — долетел до казарм. Вихрем пронёсся по переходам запутанным да у стола сотника незнамо как очутился. Сотник трапезничать на службе изволил: покусывал свежий хлебушек, да запивал кваском. Глаза на всклокоченного Велеслава поднял, спросил с долею шутки:
— Ты на кой так вырядился? Праздник у тебя какой?
— Бабушка покойная велела, — сверкнул Велеслав глазами чёрными, колдовским, что сотник аж куском недоеденным поперхнулся, — дабы ворога отвлечь, беду отвести.
Да и воткнул в стол нож разбойничий, аж лежащий на том столе шлем подскочил и противно звякнул.
— Но, но, порошу без рук! — рявкнул сотник, дыбы страх свой не показать, перед нижестоящим не опозориться. — А ты чего хотел, когда в стражу нанимался? Коли чаял жизни сытой да спокойной — шёл бы в пекари. Слыхал, как раз дочка Любомира от тебя глаз оторвать не может.
— Хотел, — Велеслав пару раз вдохнул-выдохнул, справляясь с гневом, да не больно помогло, — чтобы, когда мы, жизнями рискуя, душегубов в темницу бросали, они там и сидели, а не по площади разгуливали с глумливыми мордами, а подельники их в нас за службу верную ножами не тыкали. Ты на кой Некраса-то выпустил?!
— А вот так и выпустил, — отрезал сотник, пытаясь показать, что разговор окончен. — Виру он заплатил немалую, перед Еремеем слёзно повинился. Не за что его боле тут удерживать, не за что.
Но от Велеслава не так-то просто было «отрезаться».
— Так Еремей хотя бы жив остался! А как же те, которые вовсе травой поросли?
— А с чего ты удумал, что Некрас их всех порешил?
— Да про это весь город знает!
— Вот пусть весь город сюда и приходит, пред богами и людьми, что видели, рассказывает! А покуда нет — всё это слухи да твои домыслы!
— А то, что меня с его именем на губах порезать пытались — тоже домыслы?!
— Мало ли, в пылу боя послышалось чего, — буркнул сотник. — Уймись-ка, ты лучше, Велеслав, да иди работай. Там как раз жалобу проверить надо, бабы из-за курей в посаде подрались.
