это во сне было? Голова и так болела нещадно, а тут прямо гвоздь в ухо засунули.
Шум какой-то — вроде выбежал кто-то и зовёт Марию Степановну. Кто это? Так мою бабушку звали. Вот — теперь вдвоём бегут. И кажется именно сюда. Точно. Дверь резко распахнулась, ударившись об стену, и в комнату ворвались две женщины.
Первой вбежала женщина постарше, высокого роста, в белом халате и с пучком тёмных, почти чёрных, волос на голове. Точно, судя по халату и его цвету, я лежу в больнице.
За спиной первой вбежавшей врачихи виднелась молодая девушка немного пониже, в каком-то непонятном зелёном брючном костюме, с медно-рыжими прямыми волосами до плеч. Кажется, такая причёска называется каре. А девушка очень привлекательная! Это всё, что я успел заметить и сообразить.
А потом эта, привлёкшая моё внимание, девчонка ударила рукой по стене, и комнату залило ярким ослепительным светом, бьющим с расположенного надо мной потолка.
Бедная моя голова. Она и до этого почти развалилась на кусочки от боли. А тут добавили прожекторами по глазам. Такое впечатление, что их просто выжгло. Я только прохрипел: «Блин!» (ну почти). И вырубился. Опять тишина, темнота и покой.
* * *
— Ой, что это с ним? — испуганно пропищала Люда, прижав руки к груди и замерев возле выключателей верхнего освещения реанимационной палаты.
— Похоже на болевой сенсорный шок от резкого увеличения светового потока. — проговорила Мария Степановна, подбегая к кровати с единственным пациентом своего отделения. — Аппаратура показывает остановку сердца. А нет, это провода оборваны.
— Я же только один светильник включила. — почти расплакалась медсестра.
— Некогда слёзки пускать. Потом займёшься этим. — жёстко оборвала женщина начинающуюся истерику молодой коллеги. — Включай теперь все остальные. Нет, подожди, я сейчас полотенце, сложенное, ему на глаза положу. Вот, теперь давай!
Палату залило светом ещё пяти потолочных светильников.
— Чёрт! Стетоскоп забыла. — пробормотала Мария Степановна, наклоняясь ухом к лицу лежащего человека и пытаясь нащупать пальцами пульс на его шее. — Зараза, он действительно не дышит. И пульс я не могу нащупать.
— Бегом ко мне! — прокричала женщина медсестре, по-прежнему стоящей возле двери. — Надевай ему лицевую маску и подсоединяй мешок Амбу44. Будешь делать искусственное дыхание. А я займусь компрессией грудной клетки.
Через две минуты реанимационных мероприятий и прослушивания груди Мария Степановна опустилась на соседнюю кровать, устало вытирая рукой вспотевший лоб:
— Всё, Люда, прекращай вентиляцию.
И, взглянув на побледневшую девушку, готовую упасть в обморок, добавила:
— Да нет — всё в порядке. Он уже сам дышит. И сердце бьётся.
Обнимая кинувшуюся к ней на грудь рыдающую медсестру и, гладя её по голове, как маленькую девочку женщина повторяла:
— Ну, всё, всё — заработал он, заработал. Успокойся. Хватит плакать. От меня ещё никто так просто не ушёл.
— Спасибо вам, Мария Степановна! Спасибо! Спасибо! Спасибо! — всё никак не могла успокоиться Люда.
— Ну, хватит уже! — встряхнув девушку за плечи, строго произнесла заведующая. — Давай, подключай нашего пациента к аппаратуре заново. Посмотрим, что у него там и как. И давай-ка я тебе помогу.
Женщины быстро, в четыре руки, справились с подсоединением медицинской техники. Проверив её показания, Мария Степановна снова дважды провела руками вдоль тела пациента, удовлетворительно кивнув головой.
Закрыв жалюзи на окнах палаты и выключив всё освещение, оставив небольшой ночничок на сестринском посту, женщина подошла к выходной двери, давая указания успокоившейся медсестре, снова занявшей кресло за рабочим столом:
— Пока посиди при таком освещении. Ему, по-видимому, ярче сейчас нельзя. Полотенце с глаз не снимай. Сейчас пришлю ещё дежурную санитарку с одеялом. Пусть повесит его как-то на окно поверх жалюзи. Это уменьшит освещённость днём. Верхнее освещение не включать — это ты уже сама поняла. Да, и не забудь всё это передать по смене.
— А можно я, как и вы, останусь сегодня до утра? — попросила Люда.
— Хорошо, разрешаю. Втроём с напарницей вам будет веселее разговоры разговаривать, чем вдвоём со спящим пациентом. — открывая дверь улыбнулась Мария Степановна. — Я по-прежнему у себя. Зовите, если что опять произойдёт. Да, слушай, а у тебя очков нет солнцезащитных, чтоб прилегали плотно к лицу?
— Нет, Мария Степановна. У меня обычные. А такие, как вы говорите, у лыжниц есть, наверное, или у сварщиц. Это для него?
— А это идея! Спасибо! Да для него. — ответила женщина, закрывая дверь.
* * *
5 мая, 06:55.
Очнулся я как-то резко. Только что меня не было, а тут бац — и я уже есть. Словно кто-то взял и перемкнул контакты рубильника моего сознания.
В глазах темно, сколько не моргай. Но темнота не ночная, а какая-то непонятная. Может у меня с глазами что-то? Поднял руку потереть левый глаз, а дотронуться не могу. На нём стеклянная нашлёпка лежит. И на правом глазу такая штука. На очки не похоже — крепко держатся. И голова стянута — на затылке ощущается что-то, прижимающее стекляшки к моим глазам. Может я в противогазе? Да нет — дышится легко и рот ничем не закрыт.
— Не трогай руками очки! — такое ощущение, что невидимая девушка прокричала мне это прямо в уши. Моё лицо, чувствую, прямо перекосило от повышенного уровня громкости. Интересно, а чем ещё можно потрогать очки, если не руками?
— Ленка, зови скорее Марию Степановну! Он опять очнулся! — снова тот же голос, но уже явно не мне — я вроде как не Ленка, а совсем даже Славка. А голос был бы очень даже приятным, если бы не таким громким. Но руку я послушно опустил на кровать.
То ли от громкого крика, то ли ещё от чего-то, в голове калейдоскопом замелькали нечёткие, ускользающие воспоминания или сновидения о неясности своей половой принадлежности, фашистах, пытках. А потом мозги как-то встали на положенное им место, и я вспомнил, всё что было до этого момента и что зовут меня Елизаров Вячеслав Александрович.
Итак, что можно извлечь полезного из осознанного только что и той информации, что я получил при прошлом моём всплытии из состояния не стояния, а без сознания лежания?
