и сям мерцало по окошку, из ставен выбивались отсветы свеч. Звезды тонули в тучах и выныривали вновь. Кругом ни звука – только их шаги да хохот какого-то мужика невесть над чем вдалеке.
Дальше на юг будет Притечье – пиво и уличные костры, где можно погреть озябшие руки. Будет жареная сахарная свекла и медовые орешки, и им обеим хватит питья навеселиться вволю до самой зари. В конце концов – окончание жатвы. Китамар накопил жирка на год вперед. Может расщедриться.
– Невзлюбила, – согласилась Сэммиш.
Чтобы познать некую вещь – дом, город, улицу, возлюбленную, – с нею необходимо провести полный год. Улица, скованная зимним льдом, не та улица, чьи – те же самые – камни омывают весенние ливни. Любовница в пламени первой страсти – другой человек по сравнению с той, чей пожар поостыл.
И даже тогда год – это всего лишь год, а жизнь – это всего лишь жизнь. Дайте срок, и обретенная нежность в измученном невзгодами сердце заставит вострепетать самих богов.
Из записок Анайи а Джименталь, придворного стихотворца Даоса а Саля
Первый снег в этом году выпал рано – сыпался с низкого, тусклого неба. Жидко светило солнце, процеживаясь сквозь облака, как молоко через марлю. Алис сидела у окна с откинутыми ставнями – ныне ее окна, за своим столом, в своей комнате, выходящей на отдаленную реку, – и смотрела, как снежинки из темных крапин против вышней блеклости превращаются в белые хлопья на фоне стоящих через улицу зданий. Это казалось фокусом уличного волшебника – превращение вещи в свою противоположность прямо на глазах и вместе с тем незримо. От дыхания исходил легкий пар. Щеки на холоде казались покрывшей лицо маской.
На нее был надет темный шерстяной плащ, не черный, но насыщенно-серый, и перчатки без пальцев того же цвета. На ней были добрые сапоги из толстой и вместе с тем мягкой кожи, с пряжками на боку. На ней были рубашки, три слоя хлопка, и на поясе – длинный кинжал. Не серебряный, зато из стали, и стоил он больше всего, чем ей доводилось раньше владеть. Все новенькое, купленное недавно. Учитывая, насколько данный наряд отличался от ее обычного гардероба, возникало закономерное ощущение, будто она носит маскарадный костюм. Но это чувство придавало уверенность. Того Алис и добивалась.
Жилье ее было уединенным, неброским, а подъем с улицы в комнату достаточно длинным, чтобы не выходить из дома без веской причины. Худощавый мальчуган в оспинах за плату раз в день притаскивал хлеб с сыром и воду. Двое девчонок с крыши делили комнату за северной стеной и раз в месяц готовы были поделиться хлопковыми прокладками. Ночной горшок спокойно опорожнялся в окно. Матрас на досках был тонким, но не вонял, и в нем еще не завелись клопы. Теплоты мягкого одеяла хватало отгородиться от предрассветной стужи.
Это было первое жилище, в котором она могла почувствовать себя полноправной хозяйкой – потому что комната принадлежала Дарро. Алис готова была прожить здесь всю зиму и никуда не ходить, разве только по делам Андомаки с Трегарро. Она представляла, как брат, сидя на этой лавке, погружался в то же одиночество затворника или переживал свою пору взросления. Представляла брата, глядящего на снегопад, и чувствовала перемены в себе самой.
По всему Долгогорью народ кутался от холода в плотные куртки и шали. Лавки и кабаки закрывались пораньше – темнота рано гнала людей в постели. Мостовые по утрам начинал прихватывать иней, и первый снег был очевидным знаком того, что неизбежное настало и все осенние радости позади. Благополучные времена года в прошлом. Река будет течь холодная, как смерть, пока убийственные морозы не придут и не опечатают город льдом.
Внизу старый Убрам Фойл ехал на своей телеге, нахлестывая саврасую клячу, как много лет подряд, и выкликал про железо и кости. К нему набегала малышня с горстками куриных и голубиных костей – остатков семейных трапез – либо длинных, розоватых – от подохших или убитых собак. За кости старик давал соты с медом. Железяки и цепи он взвешивал на руке и платил монетой. Когда телега наберется дополна, Убрам отволочет лом в Коптильню, продаст металл кузнецам, а кости – клееварам. Алис припоминала, как таким же ребенком неслась по улице, услыхав его прокуренный, севший голос, – от одного предвкушения меда во рту текли слюнки.
Теперь она уже не та девочка. Сладости уже далеко не так притягательны.
Мать Алис родилась в Долгогорье, одна из полудюжины детей в доме, вполне просторном – для троих. Маленькой девочкой ее звали Нанди, а когда она выросла в такую, как сейчас Алис, девушку – Линли. Во всех рассказах она представала этакой красоткой: темноволосой, востроглазой, и ее звучный смех учил птиц, как надо петь. Алис не замечала и следа тому в дряблых щеках и обильной проседи – неотъемлемых приметах знакомой ей женщины. Тем не менее наверняка было время, когда девушка по имени Линли резво фланировала по тем же улицам, по которым Алис бродит теперь, попивала с подругами пиво на мостах, по которым гуляет и Алис, и встречала, дразнила, любила молодых парней, считавших ее прекрасной.
Линли родилась в Долгогорье; отец Алис мог быть рожден где угодно. Она не знала ни его, ни о нем. В бытность помладше как-то спросила мать, желая познакомиться если не с человеком, то хотя бы с его историей. Мать ответила коротко, что когда отец с ними жил, то любил ее, а когда ушел – позабыл. Все же пробыл он немало, хватило времени заделать троих детей: Дарро, сестру Карию, умершую от лихорадки до рождения Алис, и собственно Алис. Единственным воспоминанием об отце была широкая спина, спящая рядом, и крепкий запах табака, да и то могло привидеться во сне. Она не знала, почему отец их покинул, а мать, если и знала, молчала. Седая Линнет упоминала о каком-то бесчестье – мать велела отцу уходить и не возвращаться. Вот это походило на правду. Но если и так, Алис это никак не коснулось. В то время она еще не умела ходить.
Долгогорье предоставляло тысячу способов обустроить жизнь такой девушки, как Линли, и все они были нелегкими. Поселение гордилось тем, что находчивость и лукавство инлисков парили здесь в воздухе и струились в воде. Выжатые тисками княжеских налогов и толстосумов Речного Порта с Новорядьем,
