же не люблю его.
– При чем тут вообще любовь? Мужик – это ресурсы! В восемнадцать лет отхватить помощника депутата – это как джек-пот сорвать! Особенно тебе, с твоим материальным положением.
– Ты серьезно?
– Абсолютно, – Варя помахала Кристине перед лицом ладошкой. – Все, очухалась? Я бы вот на твоем месте и не думала бы.
Остаток дня Кристина провела будто в тяжелом бреду. Варя, учителя, одноклассники – все вызывало отвращение и казалось зараженным чем-то мерзким, вроде черной плесени.
Единственное, что ее держало на плаву – то, что она пообещала себе обязательно зайти сегодня в церковь. Хотя бы в ближайшую, ту, «шаговой доступности».
Для этого пришлось сбежать с последнего урока МХК, но учительница там была добрая, посещаемость не отмечала, а иначе было не успеть. Нужно было к маме, решать вопрос с лечением, и нужно было избежать встречи с Алексеем.
Она еще не сделала свой выбор.
Ей повезло застать в церкви батюшку – такого молодого, что у него еще не выросла толком борода, на подбородке топорщились какие-то рыжеватые клоки шерсти. Но Кристина верила, что у каждого служащего богу есть дар утешения.
– Что тебя тревожит, такую юную? – спросил батюшка, когда Кристина, поставив свечку, решилась обратиться к нему за советом.
– У меня очень тяжелая жизненная ситуация. Я не знаю, что делать, – призналась она. – Передо мной стоит выбор…
– Надеюсь, это не выбор из двух мальчиков? – улыбнулся батюшка.
Кристина сжалась.
– Нет… Другое. Но и это. Нет, совсем не так, – она запуталась. – Просто скажите мне, если я знаю, как будет правильно, чтобы было лучше для других, но мне придется сделать очень неприятное для себя, то как выбрать?
– Неприятное для себя, чтобы помочь другим или не помогать и жить свободно?
– Да…
– Ты знаешь, что бог наш дает нам только те испытания, что нам по силам? Каждому он дает свою ношу – и мы несем ее, страдая и жалуясь.
– Да, наверное… – Кристина ломала пальцы.
– И это нормально. Даже у Иисуса Христа были минуты сомнений, значит и нам господь их простит. Но что было бы, откажись сын божий сделать «неприятное» для себя? Были бы тогда наши души спасены?
– Нет…
– Тогда ты знаешь ответ, – батюшка положил ладонь Кристине на плечо. – Мое благословение с тобой. Иди дорогой добра.
Воздух на улице показался Кристине горьким как желчь.
Здание раскололось как орех под каблуком, обнажая сочные зернышки в уютных алых креслицах. Флаги, гербы, надутые щеки.
Ирн шагал по коридорам, вздергивая за галстуки и всматривался в каждого зло и спокойно.
Не тот, не тот, не тот.
Натянутая ткань рубашек на упругих животиках, щеки, заливающие шею, потные лысины, короткие пальцы, блекло-голубые глаза, животный ужас, запах, мать-природа, как же мерзко они воняют!
И ни в одном – ни искры волшебства. Ни у одного ни колдовской зелени в глубине глаз, ни чудных перстней на пальцах, ни узоров, скрытых одеждой, ни сладкозвучного голоса.
Теперь миром правят – они. Блеклоглазые черви в туго натянутых на животах рубашках. Придумавшие стыд, дипломы о высшем образовании и что одни люди от рождения лучше других.
Вместо песен у них – законы.
Пустые слова для тех, кто приходит к королям без уважения, к друзьям без любви и к врагам без гнева.
Песни у них поют специальные люди, которыми быть стыдно и приятно. И сами они поют песни только когда им стыдно и приятно и можно притвориться, что это не ты, что стакан хмельной росы позволил тебе ненадолго отдохнуть от себя.
Вместо колдовства у них – страх.
Они не владеют своей жизнью и своей судьбой, они не умеют делать так, чтобы все вокруг становилось дорогой, ведущей к цели. Они боятся будущих дней, коротких и сосчитанных, вылизанных, вытертых, охолощенных, но все равно боятся, потому что не умеют находить в них себя.
Они забыли слова и ритуалы, которые могли бы превратить их в стрелу, а мир – в купальню золотых фей. Они могли бы научиться петь, но поют редко и стыдятся этого.
Вместо любви у них – договоры.
Сердце никогда не забывает того, кого выбрало своим. Сколько бы столетий ни прошло – ты всегда будешь лозой, которая указывает на воду, что ты пил однажды.
Но если договориться о том, что никакой лозы не было, воды не было, ночей не было, пронзительного ветра в груди не было, стесанной кожи, огня меж пальцами, одной на двоих судьбы – то, конечно, придется пользоваться словами и притворяться, что они похожи на то, что чувствуешь теплой сентябрьской ночью, когда горько и остро пахнут лесные травы.
Но Ирн знал, что сердце билось где-то здесь.
Билось полноценно и сильно – всего несколько ударов, но они были, а значит оно все еще держало равновесие в мире. Значит, несмотря на власть холодного железа, тупого бетона и больного стекла, в глубине, под кожей мира, по венам его текла золотая кровь магии.
Кто бы ни захватил власть в мире, он так и не сумел создать то, что заменило бы настоящую жизнь. Рукотворный ветер, прямоугольные скалы и опалесцирующие реки, отравляющие мир, питались из него же. Уничтожали сами себя, но иначе не могли.
Тот, кто правит миром, не победил природу, а всего лишь извратил и захватил ее в рабство. Заставил служить себе. Осушил моря, запер реки в трубы, смирил ураганы, загнал дикие травы в клетки. Но не создал ничего нового – лишь переделал старое.
Ирн говорил когда-то, что не доведет до добра новая мода запрягать живых существ, ездить на них верхом и заставлять выполнять тяжелую работу.
Спустя десять тысяч лет они уже запрягают ветер и волны. Сжигают деревья, чтобы запрягать ветер и волны. Не просят, но приказывают – и мир смиряется.
Страшно представить, что же они делают с племенами Дану. Что отнимают у этих слабейших существ, неспособных противостоять даже самому маленькому фейри.
Где у фейри изменчиво – у людей плотно, где фейри поет – человек кричит, где фейри свободен – человек скован и где у фейри сердце – у человека боль.
Если новая власть просто уничтожила фейри, то с людьми она сделала вещи куда хуже. Теперь у людей даже нет боли, только бетонный блок внутри, в который напрасно бьются золотые волны вечной магии.
Ирн поморщился, глядя, как в панике разбегаются от него человечки с развевающимися за спиной галстуками. А ведь они только что верили, что выше них
