Купец явно хотел еще что-то добавить к своему «ненавижу», но осекся – наверное, увидел в глазах Ругера решимость, которой прежде не знал. И понял: пора его власти над зятем миновала.
– Что ж, – произнес Вернер. – Ты сказал, я тебя услышал. Теперь посмотрим, хватит ли у тебя – ну и у твоих новых друзей, конечно, – силенок со всем этим справиться.
Круто развернувшись на каблуках, он вышел. А фон Глассбах уставился на захлопнувшуюся дверь, гадая, почему у его победы такой мерзкий привкус пепла.
– А где же батюшка? – раздался с лестницы голос Марты. – Вы уже поговорили?
– Да, поговорили, – рассеянно отозвался Ругер. Потом налил себе молока в чистую кружку, поднес ее ко рту…
– Наконец-то ты послал его к черту.
Он едва не поперхнулся. С трудом проглотил питье, преувеличенно аккуратно поставил кружку на стол. И лишь затем удивленно посмотрел на жену. Как это понимать?
– Я знаю, что очень мало значу для тебя, – негромко продолжила она. – И всегда знала это. Но я любила… И мне больно было видеть, как он заставляет тебя делать то, что тебе противно, – день за днем, год за годом. А сейчас я горжусь тобой. Конечно, это ничего не изменит, как и мне не заменить тебе молодую женщину. Просто хочу, чтобы ты это знал.
Мимоходом он отметил: ей, выходит, известно про Эльзу. Однако… Может ли быть так, что все эти годы он был настолько туп, что в своей ненависти к Вернеру вымещал все обиды и бессилие на Марте?
Жена стояла, крепко держась рукой за перила, но Ругер вдруг понял: она боится упасть. У нее, наверное, сейчас ноги подкашиваются от страха, но Марта старается его превозмочь. Зажатый в другой руке платок пальцы комкают нервно, судорожно. И голос… как дрожит ее голос!
Бургомистр смотрел на жену, словно увидел ее впервые. Вроде бы все так знакомо: это платье, которое она любит, а он терпеть не может, эти опостылевшие кудряшки, эти складки, залегшие в углах рта. В то же время перед ним стояла другая – незнакомая женщина. Женщина, которую он мог бы… понять? Принять? Или даже полюбить? Ведь тогда, много лет назад, Ругер втайне надеялся, что в его браке по расчету все-таки окажется хоть немного любви.
– Марта фон Глассбах, – сказал он, и голос его неожиданно сорвался, – нам… нам надо поговорить.
Говорят, что летний день год кормит. Но и осенью работы хватает – если, конечно, не хочешь зимой зубы на полку класть. Детвора из «гнезда» эту науку знала хорошо, потому и старалась вовсю. Заготовили дров, репы да лука, моркови да капусты, запасли овса с ячменем – хватит на долгую зиму, будут у них через день то каши, то похлебки. Но запас карман не тянет, особенно запас съестной, так что каждый день «птенцы» отправлялись на работу – помогали горожанам за денежку малую или хлеба кусок, копали камышовый корень на муку, ловили и сушили рыбу.
Сегодня мальчишки подрядились таскать дрова и складывать поленницу фрау Амзель. Старуха была зажиточной, топить любила жарко, так что работа предстояла большая. Но и вознаградить посулила по-царски: по пять геллеров на нос, а сверху – еще горшок молока, десяток яиц и две мерки проса. Бруна осталась прибираться в «гнезде» да кашеварить – это у рыжей крохи получалось лучше всего.
А вот Пауль с Альмой отправился по грибы. Горожане за «лесным мясом» выбирались нечасто, так что грибам в лесу перевода не было, и вот уже второй день ребята таскали в «гнездо» корзины с опятами и лисичками, крепкими подосиновиками и боровиками. От стены к стене протянулись тоненькие бечевки с нанизанными на них грибами, а воздух пропах сытным сладковато-острым грибным духом. При мысли о репе с опятами Альма сглотнула слюнку.
День обещал выдаться теплым, но она надела курточку из бело-желтого крапивного полотна, подбитую шерстяными оческами, и башмачки, которые ей еще прошлой осенью смастерил отец Теодор. За год Альма немножко подросла, однако башмачки были пока что впору. Даже Пауля сегодня поверх рубашки сестрица заставила надеть накидку из рогожки – хоть особого тепла от нее не жди, зато ветер не продувает.
Корзинки наполнялись быстро: на здоровенном пне, одетом шубой зеленого мха, они нашли огромное гнездо опят, которого хватило на полторы корзинки сразу. Еще полкорзинки наполнить да у Пауля заплечный мешок – и можно возвращаться.
Альма перехватила корзину поудобнее и огляделась: чутье на грибы у нее было изумительное. Вон там, в распадочке, наверняка маслят куча!
– Почему? – спросил вдруг Пауль. Он с самого утра ходил какой-то смурной и перекинулся с подругой едва ли десятком слов.
– Что «почему»?
– Почему не рассказала, чего тогда в лесу видела? Барону этому все выложила, а мне…
– Ты про что? – нахмурилась Альма, хоть и сразу смекнула, о чем толкует Пауль. Она надеялась, что тот махнет рукой, скажет «да ни про что», и можно будет вернуться к простому и понятному делу: высматривать грибы, рвать их, наполнять корзинки.
– Все ты понимаешь, – буркнул паренек. – Про то, что Ганса и Гюнтера… монахи.
Его передернуло.
– Не знаю, – шепот девочки был едва слышен. – Боялась потому что.
– Боялась?! Мы же друзья! А этого дядьку барона ты в первый раз увидела!
– И что? Ну что бы ты сделал? А он… авось поможет.
– Жди, поможет! А я бы придумал что-нибудь! Да если хочешь знать, я… я…
– «Я, я», – передразнила Альма. – Не сделал бы ты ничего! Дурак!
Пауль не нашелся что сказать, сплюнул и зашагал к опушке. Близ комля рухнувшего дерева, чуть присыпанные палыми листьями, желтели лисички – много! Выложив сверток с едой, мальчик некоторое время набивал мешок грибами. Набрав полный, присел на пенек и задумался.
Конечно, Заноза права – сделать что-то было не в его силах. Даже если бы все они круглый день на всех углах кричали, что мальчишек-сирот убили в лесу монахи, кто бы им поверил? Еще и выдрали бы – за клевету. А барон… может, и впрямь поможет? Ведь для чего-то расспрашивал их, зачем-то старался узнать побольше о том страшном дне.
Вот только обида на Альму не проходила – друзья должны доверять друг другу не только когда могут о помощи попросить, а просто потому… да потому, что друзья! Разве не так? Он вздохнул. С мальчишкой-то еще договоришься, а когда девочка – какое там! Почему у людей – даже у друзей – все так сложно?
Эх, ладно, чего с девчонки взять! Да и подкрепиться бы не мешало, а еда-то как раз у него. Паренек поднял отложенный сверток: долбленка с творогом, краюха хлеба, два яблока. Забросив мешок за плечи, он зашагал обратно – туда, где в приметном месте у трех высоченных сосен осталась Альма. Все тут было как прежде: и сосны, и пень, с которого они собирали опята, и корзинки… Только вот подруги Пауль не увидел.
Одна корзина так и стояла возле пня, зато вторая валялась перевернутой, и грибы раскатились вокруг. Пригнувшись, мальчик осторожно подошел ближе, присмотрелся: прямо посреди груды грибов отпечаталась подошва здоровенного грубого башмака. Рядом виднелись и другие следы: вот его, Пауля, уходящие к опушке; вот прошлись башмачки Альмы – маленькие остались ямки, неглубокие, в Занозе весу-то как в пушинке; а вот снова от огромных башмаков ямины – и много таких, друг на друге внахлест, видно, их обладатели топтались тут долго и суетно. Наверное, Альма отбивалась…
Чувствуя, как сердце заходится в груди барабаном, Пауль пошел по следам, благо земля здесь была влажной, и отпечатки на ней он различал без труда. Впрочем, уже через три десятка шагов влажное место закончилось, а на плотном ковре хвои следы сумел бы высмотреть разве что умелый охотник. Однако именно тут Пауль увидел… Нет, вовсе не знакомый башмак вдавил в грязь жухлую траву – эта впадина была узкой, изогнутой полумесяцем и становилась шире в передней части. Не нога – звериная лапа, увенчанная когтями! Здесь же, втоптанный в землю, лежал обрывок желтой крапивной ткани. Поневоле вспомнился страшный день: стон умирающего Уве, уханье чудовища за спиной…
Но что это? Голоса?!
– Чертова девчонка. Зубы как у ласки, небось до кости прокусила, мерзавка.
– Хватит ныть. Вернешься – бальзамом намажешь, всего и делов…
Сбросив с плеч мешок, Пауль упал на землю и, ужом скользя под ветвями, пополз на звук голосов.
– Бальзам, ага. Когда еще до Чертогов-то доберемся. Проклятие, как же больно!
– Заткнись! Лучше подумай, куда второй делся. В городе их высмотрели, потом от самых ворот, будь они неладны, за ними шли, а тут – потеряли! И что теперь? Опять в город вертаться? Опять там рыскать, как коты помойные?
От слов этих на Пауля будто стужей зимней повеяло.
«Это ж они про меня говорят! Это ж меня ищут!»
– Да зачем нам щенок-то сдался? Девчонку взяли – и довольно! Девчонка – так даже и лучше, сам знаешь!
Борясь с желанием задать стрекача, мальчик медленно раздвинул ветви орешника. Под высоченной сосной сидели на корточках двое мужчин, одетых по-крестьянски в простые домотканые рубахи и мешковатые порты, один из них деловито затягивал узел на веревке, обвивающей руки Альмы. Девочка лежала без чувств – Пауль рассмотрел у нее на виске расплывающийся кровоподтек, но смекнул: она жива, иначе зачем же связывать?
