class="p1">– Мало ли у него слуг, – вслух ответил он. – Этих точно в первый раз вижу.
Удача им улыбалась: замок и в самом деле будто вымер – во всяком случае, нигде более на пути к искомой двери они не обнаружили ни одного признака жизни.
Улыбалась она ровно до того мгновения, когда они перешагнули нужный порог. Потому что светящейся склянки на привычном месте не было.
Вглядываясь в темноту до рези в глазах, Ксандер метнулся к полке и её ощупал, боясь до дрожи худшего – что драгоценный цветок за недостатком ухода или изъяном в хранении как-то испортился и померк. Но этот страх рассеялся: на полке попросту было пусто.
– Куда они могли его деть? – пробормотал он себе под нос.
– Погоди, – сказал сзади Адриано, серьёзно и спокойно.
«Ещё бы, не его же планы тут рухнули», – подумалось Ксандеру. За этой мыслью, впрочем, последовал мысленный упрек за несправедливость: в безразличии к его бедам Адриано пока замечен не был, скорее наоборот.
– Смотри!
Ксандер посмотрел туда, куда указывал друг, и куда он уже сам смотрел не раз: на состаренный невесть сколькими веками сундук со внушительным замком на нём. Но только сейчас, будто с сундука кто-то снял заклятие, он увидел, что имел в виду Адриано: тонкую полоску света под почти наглухо захлопнутой крышкой. Радость его увяла, едва родившись: даже если искомый цветок был там, ключа у них не было никак.
Но прежде чем он даже успел что-то на это сказать, Адриано уже обошел его и присел перед сундуком, вынимая из-за сапога свой стилет. Колдовал он с замком несколько томительных минут, но потом Ксандер услышал чуть стонущий, будто в бессильной злости, щелчок, и ловкие руки венецианца уже вынимали замок из петель.
– Ух, – признался Ксандер, выуживая из сундука желанную склянку, где всё так же тёплым, ало-золотым светом полыхал цветок. – Повезло, что ты со мной!
– Я вообще удачливый, – без улыбки сказал Адриано.
***
Уже стоя один над котелком нагретого до пара красного вина, Ксандер вдруг подумал, что никогда в жизни ничего такого не творил.
Нет, кофе он умел варить едва не с детства, и глинтвейн тоже – пожалуй, даже получше, чем многие; но уже чай он заваривал довольно индифферентно, не особенно-то его любя, а готовить ему и вовсе приходилось крайне редко: вокруг всегда хватало умелых в этом деле взрослых. Потом он научился и смешивать какую-нибудь мазь попроще или делать вытяжку из какой-нибудь травы, спасибо дону Алехандро, а теперь – Мерит-Птах. Простейшие эликсиры – для бодрости, для храбрости или наоборот спокойствия – профессор ван Гельмонт им тоже преподал, и базовые знания о том, что что делает зелье поистине волшебным, Ксандер получить успел. Но это – это было сложнейшее, с чем он сталкивался, на порядок труднее, чем всё, что пока ему доводилось делать, и он чувствовал себя, будто собрался управлять фрегатом в одиночку, едва освоив рыбацкую лодку.
Но делать было нечего, и он жестко подавил сомнения. Получится. Как говорит его древняя наставница – не боги горшки обжигают. А здесь к его услугам – лучший депозитарий знаний во всей Европе, а то и мире, они проверили, изучили. Он сможет.
Когда пробило полночь, он бросил в вино вербену. Тут же начертанные вокруг котелка символы, в точности как было написано в старом кельтском трактате, которому он решил верить прежде прочих, поскольку по легенде его написала сама Бранвен, вспыхнули голубоватым огнём, искрящимся, как звёзды.
Следующим должен был быть папоротник, на рассвете. Обдумывая свой замысел, он планировал пойти спать и вернуться в нужный час, но сейчас, проследив, как исчезает в темном вареве вербена, он вдруг понял, что уйти не может, не может даже отвести взгляд. Он словно бы нырнул – и одновременно смотрел откуда-то сверху на полночное море, на мягкие волны прилива в тихую ночь. Ему было невероятно хорошо, как будто в крови бродило радостное волнение; каждую клеточку его тела наполняла сила – он мог бы свернуть горы! Последние сомнения исчезли в этом порыве. Он ощутил, как от немого восторга его глаза наполнили слёзы – три даже скатились по его щекам и капнули, одна за другой, в маленькое подобие моря.
Раньше он бы испугался, не сделал ли чего-то не так, но сейчас он даже рассмеялся от счастья. Он не мог сделать ничего не так, он вообще был… замечательный. За всю свою жизнь Ксандер не помнил, чтобы так хорошо себя чувствовал в собственной шкуре, но сейчас всё было совсем, совсем по-другому!
Когда первый луч солнца коснулся гор, он торжественно и в то же время весело, словно играя в прекрасную игру, уронил в просветлевший, как рассветное небо, отвар дивный пылающий цветок – и вгляделся вглубь мерцающего содержимого котла.
Волнение его оставило, зато не оставили сила и радостная уверенность в себе. Более того, он знал, что всё будет хорошо. Он мог бы сидеть здесь, как сидел бы у кромки воды, кидая камушки в лениво набегающую волну и зная точно, как далеко коснется песка вода; мог бы и уйти. Ничто не могло пойти не так.
В этом чудесном состоянии он пошёл на уроки.
– Ну что? – прошептал ему Адриано, когда Ксандер сел рядом.
А ведь он волновался, понял Ксандер с внезапной теплотой. Он переживал за него, Ксандера – так, как когда-то ещё маленький Ксандер увидел, как волнуется и переживает за Морица Винсент. До того Ксандер не очень-то жаловал лучшего друга своего брата – тот вечно куда-то утаскивал Морица, и вместе они делали много интересного, что было запретно Ксандеру. Но в тот час Ксандер понял, что Винсент очень любит того, кого любит и он, Ксандер, и это их словно соединило невидимой нитью.
– Всё в порядке, – сказал он Адриано с улыбкой. – Даже лучше, чем в порядке.
– Ага, – сказал венецианец с сомнением. – Ну ладно. Ты только не пропадай больше так, хорошо?
Ксандер успел только кивнуть, прежде чем началась зарядка.
В том же благостном состоянии он успешно отсидел первую половину занятий, даже невесть как ответив на вопрос профессора Скотта по домашнему заданию, сделать которое он, как выяснилось, прочно забыл. К котелку он вернулся тогда, когда удачно совпали два обстоятельства: его курс потянулся в Башню Воды на обед, а тени уже почти совсем исчезли.
Минута в минуту, как только солнце встало в зенит, он уронил в отвар выданную Одилью брионию, полюбовался на вспыхнувшие в третий раз символы и с нетерпением заглянул в
