– А трупы? – выдохнул барон. – Тела есть?
– Крови много, – повторил бургомистр. – А вот трупов нет. Только две лошади убитые: одна стрелою, другая… Сержант что-то бормотал про катапульту, но я, признаться, не склонен ему верить. И обе лошади хорошие, не крестьянские клячи.
– Лошади… Лошади, как я понимаю, из наших? – Барон поморщился. – Хотя откуда это сержанту-то знать…
Он потер лоб, а потом вдруг улыбнулся:
– Знаете что, господин бургомистр… На самом деле, это ведь неплохая новость.
Фон Глассбах только непонимающе вскинул брови.
– Ну как же… Те, кто устроил засаду, прекрасно знали, на кого охотятся. И если бы дело у них выгорело, уж поверьте, таиться они бы не стали.
– А что бы они сделали?
– Ну не знаю… Мешок с отрубленными головами на пороге «Кабанчика» и записка «так будет с каждым» – первое, что приходит на ум. Не находили в городе такого?
Бургомистр судорожно сглотнул.
– Нет, Спаситель миловал.
– Вот и славно. А если те, кто западню устроил, хотели бы сделать все тайно, они бы хорошенько замели следы. Потому и выходит, что парни отбились. Но, похоже, перебили не всех – ведь кто-то потом уволок тела… Как бы то ни было, – барон хлопнул ладонью по набитой гусиным пухом перине, – они отбились и двинулись дальше.
– Ну один-то точно отбился, – дернул уголком рта бургомистр.
– То есть?
– Видите ли, перед самой смертью отца инквизитора…
– Иоахим мертв?
– Да, – кивнул Ругер. – Часа два как отошел. Мы не знали, что делать с телом: в леднике давно не осталось льда. Поэтому залили его медом и теперь собираемся отправить бочку в Рим.
– Думаю, там не слишком обрадуются такому подарку, – равнодушно сказал фон Ройц. – Да и меду можно было найти лучшее применение. Впрочем, дело ваше. И – прошу, продолжайте: я ведь вас перебил.
В глубине души фон Глассбах был вполне согласен со словами барона, тем более что мед для сохранения тела он отдал из своих личных запасов, однако реплика рыцаря короны показалась ему все-таки излишне смелой.
– Я хотел сказать, что перед самой смертью отца инквизитора в городе будто бы видели его телохранителя, Микаэля.
– Вот даже как! Еще интереснее… Кто его видел?
– Наш тюремщик, Стефан. Микаэль попросил провести его к тому парню, что бросал в отца Иоахима шар с порохом. А потом… они исчезли. Вместе.
– То есть как исчезли? Но что же охранник?
– Стефана нашли спящим и сумели растормошить лишь полчаса назад. Правда, толку от него чуть – провел, мол, обоих от подвала до комнаты с раненым отцом Иоахимом, а после ничего не помнит.
– Странное дело… И как же они сумели уйти? Неужели просто расточились в воздухе, словно какие-нибудь призраки?
Бургомистр помялся: он и сам не очень-то верил в то, что собирался сказать. Но у стражников, которых он расспрашивал, и особенно у сержанта ван Зваана были такие честные, выпученные от усердия глаза…
– Они ушли… по крышам.
Он был готов к тому, что барон поднимет его на смех, предложит поменьше верить на слово городским стражам и больше интересоваться тем, сколько пива в день они выпивают. Однако, вопреки ожиданиям, фон Ройц не удивился услышанному. Или ничем своего удивления не выдал.
– По крышам, значит… Что ж, пусть так.
Следующие несколько минут Ойген смотрел в полоток, беззвучно шевеля губами, словно спорил о чем-то сам с собой. И, судя по выражению его лица, услышанные новости его скорее порадовали, чем огорчили. Возможно, об этих странных событиях барон знал нечто такое, о чем Ругеру было неведомо.
– Вернемся к засаде. Ваш лесник приметил, куда следы уводят?
– Приметил. К поместью Йегер они ведут.
– Йегер, Йегер… Ах, вот даже как… – пробормотал фон Ройц. – Ульрика Йегер – это та, что была на приеме после нашего приезда? Интересно. Значит, парни решили действовать сами…
Он повернулся к бургомистру.
– Что ж, дружище Ругер, спасибо за хорошие новости. И еще… вон в том горшочке у вас не куриный ли суп? Очень уж пахнет приятно.
– Так и есть, куриный суп, – фон Глассбах снял крышечку с горшка. – Еще теплый.
Рядом с исходящей паром посудиной на деревянном подносе с ножками лежали деревянная ложка и завернутый в чистую холстинку ломоть свежего черного хлеба.
– Жена сварила для вас, – добавил он, устанавливая поднос так, чтобы раненому было удобно есть.
– Жена, говорите? – Барон постарался сделать так, чтобы его слова не прозвучали иронично. – Выходит, у вас все наладилось?
Фон Глассбах немного помялся.
– Похоже, что так, – в глаза Ойгену он старался не смотреть – еще свежа в памяти была их встреча в доме у Эльзы.
– А знаете, Ругер, – барон сунул в рот ложку супа, проглотил и чуть прищурил глаза от удовольствия. – Это ведь тоже чертовски хорошая новость!
Страшно. Потому что темно. Потому что больно. Нога распухла и двигается плохо. На губах солоно от слез и горячечного пота, но нужно идти, иначе…
Папочка, милый папочка! Спаси меня! Найди! Забери отсюда! Горло дерет – выкричалась, надсадила рыданиями. И все равно пытаешься звать на помощь: сипло, слабо, бесполезно…
Под пальцами – холодный камень. Мокрые осклизлые булыжники. И вроде бы слышится: каплет… Кап… Кап… Где? Только тьма кругом, ничего не разглядишь. Попить бы…
Маленькая Марта споткнулась, упала,
К троллю подземному в нору попала.
Радуется людоед: будет ему обед…
Папочка, где же ты?! Мне так плохо! Добрый Боженька Иисус, прости меня, что я плохо слушалась! Выведи меня отсюда! Спаси!..
* * *
Склонившись над Ульрикой, Николас провел по ее лбу чистым платком. Тонкая ткань мгновенно повлажнела, впитывая испарину, мелким бисером покрывшую лицо женщины.
– Тяжко ей, – пробормотал он, плохо скрывая беспокойство.
– Люди забывают не просто так, – сказал Перегрин. – Особенно то, что значимо и важно. Если она забыла нечто важное, значит, хранить это в памяти было слишком трудно.
В комнате их было четверо: баронесса фон Йегер полусидела-полулежала в глубоком кресле и будто спала. Высокий поляк, уже обутый и приодетый, стоял перед женщиной, не отводя от нее пристального немигающего взгляда. Николасу дела не нашлось, но и уходить он отказался, а Ульрика не стала настаивать. Кроме него, разрешила она остаться и Перегрину – чужак сидел у двери прямо на полу, сложив под себя ноги, точно какой-нибудь араб.
– Ох, не будет ей радости от этих воспоминаний…
– Она не для радости это делает. Как, впрочем, и мы.
– Ну твоих-то резонов я не слышал пока, – отошедший от баронессы Николас бросил на странника короткий пронзительный взгляд. – Тебе что за дело до той девочки, Альмы? Здесь не твой дом, ты даже не одной с нами крови.
Перегрин помолчал, раздумывая, потом спросил:
– Птицы и муравьи с тобой не одной крови, но разве ты не остановишься, чтобы поднять в гнездо выпавшего птенца? И разве не затопчешь подбирающийся к муравейнику огонь?
– Люди для тебя – что муравьи?
– Я ведь не это сказал.
Министериал поскреб ногтем выступившую на подбородке щетину, вздохнул и бросил сердито:
– Всех птенцов в гнезда не поднимешь.
– Всех я и не пытаюсь, – улыбнулся ему странник.
– Заткнитесь уже, панове, – зло проворчал Иржи Порох. – Отвлекаете меня, пся крев!
* * *
Чудно: вроде вокруг и не стало светлее, но темнота уже не кажется непроглядной. Если присмотреться, видно немножко и камни, и своды туннеля, и текущий под ногами ручеек… Может, выход близко?
Нет, не выход. Большая пещера – просторная, будто зал для городских собраний. И каменные столбы везде – одни как колонны, другие торчат драконьими клыками из пола или с потолка. Страшненько! А прямо посреди зала… озеро. Тусклая и недвижимо ровная гладь черной воды, застывшая меж каменных колонн-зубов. И над этой водой – невысоко, можно рукою достать – будто горит что-то, и без огня, и без дыма. Трепещет такое же черное и текучее, как вода внизу, дергается, рвется… манит…
Холодно… Подойти бы к странному огню, ладони подземному жару подставить, обогреться, а потом уж дальше ковылять…
Подойти ближе…
Еще…
Оно не горячее, оно холоднее самого студеного зимнего ветра… Руки и ноги сводит от ледяного дыхания, лицо немеет, и слезы будто застывают льдинками на щеках… Сердце в груди – и то немеет, смерзается в колючий ком… Не убежать… Шагу назад не ступить… Нет! Не хочу!..
* * *
– Она не может дышать! – Николас склонился над женщиной, корчащейся в кресле. Попытался схватить ее руки, но прижатые к высокой груди пальцы словно превратились в ветки старого дерева – скрюченные, твердые и сухие. Рот Ульрики жадно открывался, но никак не мог вобрать хоть малую толику воздуха. В широко распахнутых глазах плескался смертный ужас.
