пока костер догорит, и возвращаться домой, когда заблагорассудится.
Рассчитал он всё-таки верно: она не разозлилась, не огрызнулась, даже головы не подняла – так и сидела, обняв согнутые ноги и положив подбородок на колени.
– Я же рассказывала.
– Немного и давно, – рискнул он. – Сеньора.
– Наверно, – не стала спорить она, но в её спокойном голосе появилась нотка равнодушия, и поэтому он понял, что она изложит то, что и так ему не очень-то радостно, самым неприятным для него образом. – Всё было просто. Он же был не только мой… ну, мой в том числе, но больше при дяде Алехо крутился, а тот его распустил, он дерзким стал.
Ксандер думал молчать, тем более что когда его сеньора повторяла за своим дядей Франко, комментировать это было бесполезно и даже вредно – в неё в такие минуты словно дух его вселялся, и она неизменно делала какую-нибудь гадость, – но тут не сдержался, больше от удивления, чем возмущения.
– Дерзким?
– Со мной, – пояснила она. – С Диего и Санчо он был не разлей вода.
Это Ксандер знал. Возвращаясь домой, Мориц был полон баек о совместных приключениях с сыновьями дона Алехандро: Диего был его старше на четыре года, Санчо – на два, но привечать фламандского мальчишку им это никак не мешало. Мориц как раз был дома, когда пришла весть о том, что враги – то ли Иберии, то ли Альба лично, Ксандер не очень понял по малолетству – напали на дом дона Алехандро и, не найдя его там, убили его жену и сыновей. Мориц даже не плакал тогда – его трясло, и в Иберию он вернулся не один – с ним поехали и отец, и дядя Герт, тоже очень хорошо дона Алехандро знавшие и, видимо, любившие. Теперь, тоже его узнав, Ксандер их понимал – и, если его сыновья были на него похожи, жалел и о них.
«Жизнь всё-таки несправедлива, – подумал он. – Были же хорошие парни, а их убили – а вот эта осталась, чтобы в тот же год убить Морица…»
– Дед его забрал к нам тогда, – продолжала Исабель, – и я думала, что для меня. А он бродил только как неприкаянный, какое ж в этом удовольствие.
– Удовольствие, – эхом повторил Ксандер.
– Ну да. И вот я как-то читала одну легенду, неважно, и там было про «отвагу, что заслужит дар – взять сердце из рук». А, нет, солнце, конечно. Красиво же? Я и скажи это вслух. А он там рядом слонялся, и сказал, что если речь об иберийцах, то тут точно отвага нужна, что-то из их рук брать.
Ксандер опустил голову, чтобы скрыть ухмылку. Да, за такую грубость девочке их мать Морица бы точно отчитала, но потом, рассказывая отцу, смеялась бы: мнения об иберийцах они с Морицем были одинакового.
– А я сказала, что это не глупая романтика, а про наш артефакт. И что так и проверяется отвага, а он трус, если не возьмёт, а он сказал, что не трус, а просто не тупой, как некоторые – так и добавил, кстати. Деда и дяди Франко дома тогда не было, уж не помню, почему, так что мы прошли в часовню без проблем. И я его достала.
– Артефакт?
Исабель впервые на него посмотрела, искоса.
– Я что, дура? Ларец. Открыла и сказала, что давай, мол, раз не трус. А он мне про то, что жизнь у него одна. Я и говорю: одна, но принадлежит она мне.
Ксандер не дышал. Потом ему показалось, что он забыл дышать.
– И что ты сделала?
Она повернулась к нему вся, прочь от вспыхнувшего новой силой костра, и в глазах её плясало злое бешенство.
– Что? А вот это: я, Исабель Альварес де Толедо…
Именно поэтому он успел – бросился бежать до того, как даже эти слова она успела произнести. На лестнице вниз он даже ступени перепрыгивал, кажется, глядя только себе под ноги – и так чуть не снёс девушку, только положившую руку на перила внизу и сделавшую первый шаг наверх. Не снёс только потому, что отчаянно затормозил, поскользнулся и упал – правда, не кубарем, как мог бы, а только на колено, которое немедленно взвыло острой болью.
– Эффектно, – сказал над ним голос Летисии Тофаны. – Но… да что с тобой?
Он вскочил, надеясь, что колено не подведет. Не подвело, только пообещало припомнить.
– Ничего, мм… донья Летисия.
И невольно глянул на верхнюю площадку, где надменной статуей возвышалась Исабель.
– А, – кивнула Летисия, – понимаю. Тогда самое время прогуляться, мне как раз стало жарко. Сопроводи меня.
Ксандер, которому вовсе не было жарко – его камзол остался на плечах Алехандры, – на этом обнаружил, что на них уже стали оглядываться.
– Тем более что я хочу с тобой поговорить, – закончила иберийка. – Но не здесь.
Он опомнился и вспомнил. Наконец! А холод – что ж, где-то на лавке его плащ, да и при чём тут холод!
– Конечно, донья Летисия, – и подхватил её уже протянутую руку.
***
Идя по дорожке, ведущей к Башне Огня, под высокими рябинами, подрезанными рукой садовника так, что их ветви сплетались в подобие свода, рядом с Летисией, наряженной в чёрное и алое с золотом, под стать рябинам, он чувствовал себя как во сне – или в кино. Словно надо не идти, а преклонить перед ней колено, и как только он это сделает, кусты раздвинутся, и будут восторженные аплодисменты, а это всё – и рябины, и наряд, и поздний вечер, и багровое далекое свечение башни, и он сам – это антураж такой.
Может быть, он был к ней несправедлив, думал он, бережно неся на своей руке её руку, купавшуюся в чёрном кружеве; может быть, на него слишком повлияли отзывы Венделя и Виты. Донья Летисия – красивая девушка, а они часто избалованы реакцией других, взять хотя бы даже Флору дома: сестра Винсента никогда не отказывалась от знаков внимания, которые ей оказывали очарованные её золотыми волосами парни. И Алехандра – пожалуйста, высокородная сеньора, а ведет себя как дура, но даже Белле приятно, когда хотя бы её иберийцы вспоминают, что она девочка, а не памятник имени и рода Альба. И Катлина, и Мишель… разве что Леонор и Одиль другие, но они, если честно,
