Мартен не успел даже отшатнуться — резкая боль в области сердца парализовала его и пригвоздила к месту. Перед ним, в песке садовой дорожки, там, где лежала его тень, торчал острый деревянный шип — как раз в области сердца! Другим, точно таким же шипом Акил, быстро нагнувшись, будто ножом, «отрезал» тень от ног ее обладателя…
Мартен был не в силах пошевелиться, он только с ужасом и недоумением следил глазами за происходящим. «Что он делает?! Боже, что происходит?!!» — стучало в голове.
Акил тем временем выпрямился и, глянув парализованному Мартену в глаза своим ненавидящим взором, зло и торжествующе выплюнул ему в лицо странные и жуткие слова:
— Тень твою беру себе! Тень твою беру себе! Тень твою беру себе!.. А ты сам тенью растворись…
4Темнота будто выплюнула Мартена, и тут же отпустила острая боль в груди. Он оперся о трость и отдышался. Пока он стоял с закрытыми глазами, послышались голоса.
— Посмотри, как чудно одет, — сказал молодой женский голос.
— Наверное, он из театра, — равнодушно ответил другой, тоже молодой, но принадлежащий мужчине.
«Кто это ходит по моему саду?» — подумал Мартен.
Он открыл глаза.
Стоял он вовсе не в своем саду.
Это было совершенно незнакомое место — не то пустырь, не то начинающаяся стройка. Впереди виднелись высокие дома странной архитектуры, справа — деревья; правда, слева высились знакомые башни княжеского замка. Мартен оглянулся.
По тропинке, пересекавшей пустырь, в нескольких шагах от него шли двое — вероятно, те самые, что только что прошли мимо, обсуждая его костюм. Сами они, однако, были одеты куда более странно: и на девушке, и на ее спутнике были почти одинаковые штаны и куртки из какой-то грубой синей ткани. Мартен повел взглядом дальше. Он узнал это место, хотя оно разительно изменилось: перед ним была улица Декарта, а там, где он стоял, должен был находиться дом его невесты Сузи Лагерлилиан. Но дома не было, да и сама улица выглядела неожиданно чужой. По широкой, гораздо более широкой, чем помнилось ему, мостовой сплошным потоком двигались автомобили очень непривычной формы; не было заметно ни одного конного экипажа. Дома вдоль улицы, такие, казалось бы, привычные, выглядели необычно: выкрашенные в слишком яркие цвета первые этажи сплошь изуродованы аляповатыми вывесками, к тому же то там, то тут среди знакомых очертаний попадались совершенно неуместные пристройки и веранды.
Словом, город был тот же, но за несколько мгновений он сильно переменился.
Мартен ни на секунду не допускал мысли, что он спит или сошел с ума. Этого не могло быть: слишком отчетливо он помнил все, что было с ним до того момента, как Акил Героно произнес свои слова, и слишком реально было все, что окружало его сейчас, — звуки, запахи, ощущения тела.
«Спросить у кого-нибудь, какой нынче год, — трезво решил Мартен. — Но тогда меня примут за сумасшедшего. Хотя одежда… Что они там говорили о театре?»
И как ни в чем не бывало, Мартен начал спускаться к улице.
Но куда идти? Мартену настоятельно требовалось выпить, чтобы спокойно обдумать положение, и он надеялся, что нюх приведет его к какому-нибудь кабаку.
Людей на улице было немного, и все, как один, с любопытством глазели на костюм Мартена. Для него, который терпеть не мог выделяться, было невыносимо вдруг оказаться белой вороной; но он решил не замечать удивленных взглядов. Двое мальчишек, забыв про свои дела, даже побежали рядом, во всеуслышание обсуждая «классный прикид» Мартена; они сошлись на том, что Мартен — киноартист и что где-то рядом снимают кино, после чего и оставили его в покое, побежав искать кинокамеры.
Вскоре Мартен заметил вывеску «У Джо» и вошел в бар. Кабаки он привык видеть другими, но и этот был неплох — во всяком случае тут он получил рюмочку коньяку и газету.
Газета оказалась привычной «Куриэр вад-Корис», но все, кроме заголовка, в ней было другим: иные шрифты, оформление, цветные, немыслимо четкие фотографии… Все объясняла дата, на которую Мартен обратил внимание в первую очередь. Теперь у него не оставалось ни малейших сомнений в том, что Акил Героно каким-то немыслимым способом отправил его в будущее. И нечего надеяться, что это всего лишь сон — такой плохой коньяк Мартен не стал бы пить и в кошмаре.
Бойкую девицу, подсевшую к нему, Мартен принял за проститутку — не будет же, в самом деле, порядочная девушка ходить в публичном месте в юбке, не закрывающей даже колени. Однако, вероятно, понятия о женской скромности за прошедшие десятилетия сильно изменились; девица рассмеялась, ничуть не обидевшись его предположению, и, более того, предложила ему помощь, что было как нельзя кстати.
Ее намерений относительно себя Мартен понять не мог, но кто знает, что за нравы приняты здесь, в конце пропущенного им века? В любом случае он ничего не терял.
Девушка расплатилась и за себя и за него, не позволив ему достать свои деньги. Потом, в такси, он подсмотрел, какими бумажками она расплачивалась; банкноты лишь отчасти были похожи на прежние. Мартена удивило, что за проезд в такси пришлось заплатить так много, и отметил, что цены за это время тоже изменились, и не в лучшую сторону; хотя золото, кажется, по-прежнему в цене.
Поездка по городу ему не понравилась. Его одолевали непривычные запахи, в автомобиле Мартен старался дышать через рот; и хотя езды было от силы минут десять, его едва не укачало.
После душного автомобиля воздух на улице показался лесным ветерком; девица же не обращала на запахи никакого внимания. Дом показался ему богатым, хотя и непривычным с виду; просто каким-то шестым чувством он понял, что тут живут не бедняки: не могло быть в доме для бедняков столько света, стекла, такого просторного вестибюля, да и лифт, который был предельно простым в управлении — им пользовались даже без помощи лифтера, — был отделан добротным деревом и зеркалами. Мартену, правда, не понравилось, что после того, как за его спиной сами сомкнулись двери, лифт превратился в наглухо замкнутую коробку, но такова сейчас, видимо, была мода.
Квартира гостеприимной девицы свидетельствовала о достатке, хотя и не очень большом: небольшая комната, очень маленькая кухня и совсем уж тесные ванная комната и туалет. Обстановка тоже была скромная: тахта, два встроенных шкафа, приземистые мягкие кресла, низенький стол; в отдельной нише стоял еще один стол, на нем расположились какие-то белые ящики, перед которыми лежала плоская доска с клавишами, как на пишущей машинке. Нечто похожее, но темного колера и без клавиш, стояло и на низкой тумбочке возле стены. И никаких картин, никаких фотографий на стенах, никаких безделушек на полках и столе; зато на полу — хорошего качества яркий ковер.
