– Ты всё так медленно делаешь?
– Не всё, но многое. Что ты хочешь, чтобы я сделал?
Саша поспешил вмешаться.
– А как эта деревня называется?
– Тихое Лето.
– Как?.. Ну, будем надеяться.
– Ничего, что уже осень? – спрашивает полковник. – А конфетки у тебя есть, Марья Петровна?
– Только пряники.
В ожидании пряников Татев включает ноутбук и рассматривает карту.
– Вот оно, Тихое Лето. А мы шли из Лютихи.
– Как это вы шли, интересно, – говорит вернувшаяся с пряниками Марья Петровна. – До Лютихи всего три километра.
– Шли не спеша. Беседуя и любуясь окрестностями.
– А в Лютихе что делали?
– Гостили.
– …
– А что ты, кстати, знаешь про Лютиху?
– Маленькая деревня. Стояла брошенная. Теперь там живут. Мне уже можно домой возвращаться?
– Да, – говорит полковник Татев, – вот вместе и поедем. Дед на машине?
– Откуда ты знаешь?
– Предположил. У бывшего директора совхоза наверное должно что-то остаться.
– ВАЗ проржавевший?
– Я не то имел в виду.
– …
– Марья Петровна, как ты всё усложняешь.
– Для того и живём.
– Я тоже видел этот фильм, – неожиданно для себя сказал Саша. – Это говорит продавщица в ювелирном, когда помогает второстепенному персонажу выбрать серьги для девушки. Второстепенный персонаж… ну, тоже девушка. Вообще там главный герой – брутальный пидор. – Саша подпихивает Расправе салфетку. – Разочарованный, злой, с широкими плечами. Байроническая личность. Все вокруг в него влюблены, а ему всё равно и никто не нужен. Даже та девушка, для которой покупались серьги и с которой он дружит. А она с ним тоже вроде как дружит, но на самом деле влюблена, и ей не очень хорошо удаётся держать себя в руках, учитывая, что они снимают на двоих квартиру, и он вечно маячит у неё перед носом. Особенно после душа.
– И это что, весь фильм?
– А! я забыл сказать. На самом деле это фильм про маньяка. Пока эти двое выясняют отношения, кто-то убивает по ночам проституток.
– А проститутки какого пола?
– Да обычные проститутки. Я, может, как-то неправильно рассказал, но там все со всеми либо знакомы, либо постоянно сталкиваются в одних и тех же местах. И эти жуткие убийства… в сущности, в одном кругу.
– То есть, погоди, эти герои – такие, которые водятся с проститутками? А чем они сами на жизнь зарабатывают?
– Он безработный актёр, она – кинокритик. Не то чтобы водятся. Да и проститутки не такие уж проститутки… Просто такая атмосфера восьмидесятых.
– …
– …
– …
– А что? В 80-е была особая атмосфера.
Мужчины задумываются о годах, когда были детьми, подростками. Это самое безобразное десятилетие на их памяти, с особенно ядовитым неоном, дутыми сапогами и куртками, начёсами в волосах, пластмассовыми красавицами, болезненной вульгарностью во всём – от трусов до эстрады – и ветром перемен, который уже через несколько лет будет казаться чумным.
– А что не так с восьмидесятыми? – спрашивает Марья Петровна, но ей не отвечают.
– Такое чувство, – говорит Расправа Саше, – что я смотрел что-то совсем другое. Но продавщицу ты верно описал.
Саша помнит – с индивидуальными акцентами – сам фильм, а Расправа – страшный ледяной вечер и замороженные февралём стёкла случайной квартиры, в которой он сидел, уставившись в телевизор – это ли называется «прощаясь с жизнью»? – в девяносто пятом или девяносто седьмом году. Ни при каких других обстоятельствах он не увидел бы не самую популярную и не прославленную снобами кинокартину, где единственным вменяемым человеком ему, тогда и теперь, кажется несуразная тётка с начёсом и густо накрашенными глазами, превращающими её в какого-то печального зверька: енота, панду.
– И чем дело закончилось? – спрашивает полковник.
– У главного героя всё наладилось. А маньяком оказался его лучший друг.
– …
– …
– В общем, – говорит Марья Петровна, – я не цитировала. Я не смотрю такие фильмы.
– Ох. Простите.
Саша хотел извиниться более подробно и с объяснениями, исключающими вероятность какого-либо обидного и непристойного намёка, но пронзительные крики из-за забора избавили его от этой докуки.
– Маруся! Выходи, Маруська, погуляем!
«Нашли себе Марусю», – сквозь зубы говорит Марья Петровна. Она встаёт, выходит на крыльцо и с крыльца кричит:
– Вон отсюда! Ну-ка прочь!
За забором не медлят и не совещаются.
– Ах ты лярва! Не хочешь, корова, по-хорошему!
Тогда встаёт и Расправа.
– Не ходи, – говорит полковник. – Лучший способ победить в драке – это её избежать.
– Ну-ну.
Расправа удаляется. Шум на улице возрастает. Полковник Татев прислушивается, прислушивается и наконец говорит Саше:
– Беги ищи что-нибудь. Кочергу, лопату. Ахтыгосподи. Как же меня достали эти простые русские супермены. Всю-то мою жизнь… То одно… то другое..
Они идут к забору: впереди полковник с палкой, следом доцент Энгельгардт с наспех собранным арсеналом в охапке. Саша чувствует себя оруженосцем и старается не споткнуться.
И тут появляется дедушка.
Он вышел из покрытого грязью отечественного внедорожника – машины из числа тех, которые владелец обязан ставить на учёт в военкомат. (На джипы иностранного производства эта мера не распространяется: военкоматы мудро учитывают потенциальную невозможность достать в военное время запчасти к этим прекрасным механизмам.) Коротконогий крепкий старикашка в очках и кепке вышел, опёрся спиной о капот и задумчиво смотрел, как рассеивается, поджав хвосты, ватага деревенских молодцев, как кряхтят, поднимаясь с земли, Расправа и Марья Петровна, как воинственно держит грабли высунувшийся из калитки Саша.
Вместе с дедушкой приехал Казаров.
– О, – говорит Казаров. – А я вас в Трофимках искал. Что так смотришь? Я без оружия.
– Кто такие? – спрашивает дедушка у Марьи Петровны.
– Знакомые мои… Командированные.
– Кто такие? – спрашивает дедушка у Казарова.
– Московские. Дела у них с Василием Ивановичем.
– Я тебе говорил: не путай меня в Васькины дела.
– Это уже не Васькины дела, – говорит полковник Татев. – Он не удержит ситуацию, и ты не удержишь. А Маше здесь вообще лучше не оставаться.
– Деда… ну ты бы им, что ли, помог.
– Это ещё зачем?
– Теперь понятно, Марья Петровна, в кого у тебя такой характер склочный.
– Ты не слишком ли резвый, характеры наши обсуждать?
– У меня завышенная самооценка. Это делает жизнь светлой и радостной.
Двадцать пять лет дедушка Марьи Петровны волок на себе социалистическое совместное хозяйство, волок, волок… и когда ему стало казаться, что куда-то, наконец, и выволок, – снова здорово. От совхоза остались рожки да ножки, а от людей – и того меньше. И что было для дедушки самое обидное, не понадобилось даже войны. (Он родился перед самой войной и принимал как должное, что мужское население деревни составляют старики и мальчишки. Всю жизнь помнил: нет беды страшнее. Или вся жизнь – это недостаточно долго?) Теперь, значит, пришли с Москвы рассказать ему про его характер. Заходите, гости дорогие. Давно ждём.
