возможных издержках, это единственный шанс спасти вашего брата, Пана Борисовна! Один единственный! Вы ведь не хуже меня понимаете, что через полгода, а, может, через три месяца будет уже поздно. Ваших связей в Москве хватит на быстрый и беспрепятственный отъезд, но не более того!
От каждого моего слова бедная женщина горбилась все больше. Слез у нее уже не было и она просто судорожно всхлипывала.
— Никто не сможет вам пробить государственного финансирования на лечение Льва Борисовича за рубежом! Не принято в этой стране такое и вы это знаете гораздо лучше меня! — безжалостно добивал я ее сопротивление.
Говоря все это, я вспомнил причину озлобленного на совок главного предателя двадцатого века, генерала ГРУ Полякова. Поляков геройски воевал в артиллерии с первого дня войны, с 22 июня сорок первого года. Войну он закончил с множеством боевых орденов. А, значит, трусом этот Поляков однозначно не был. Далее, без родственного блата и не будучи чьим-то зятем, сватом или братом, он пробился в элиту элит, во внешнюю разведку ГРУ. Стало быть, и мозги у него были. Когда он находился в зарубежной резидентуре, его трехмесячный сын заболел смертельной болезнью и на спасительную операцию понадобились четыреста долларов. Геройский ветеран ВОВ бабки на службе не крысил и необходимых для спасения своего ребенка четырехсот долларов в заначке у него не было. И тогда он обратился к своему руководству за помощью. Советская родина ответила, что тратить драгоценную валюту по таким несущественным поводам она считает нецелесообразным. Детеныш, честного офицера, проливавшего свою кровь за Родину, за Сталина, в результате умер. А отец того несчастного ребятенка, то есть, подлый мерзавец Поляков, после этого что-то для себя понял и пошел искать контакты с ЦРУ. Думаю, что на его решение повлияла в том числе и его хорошая осведомленность о том, сколько миллионов и миллиардов тех самых долларов его советская родина тратила и тратит по всему миру. На сытное содержание братской коммунистической шпаны и прочих террористических «красных бригад». В отставку он ушел в восьмидесятом, но бежать не захотел и в восемьдесят шестом его арестовали. Что характерно, на суде Поляков заявил, что не раскаивается и считает свое решение противостоять коммунизму, единственно верным.
То, что Поляков предатель и то, что его расстреляли по закону, оспаривать трудно. Да и ни к чему оспаривать очевидное. Но я бы рядом с ним поставил к стенке и тех, кто отказал в помощи его смертельно больному сыну. И тех, кто слал миллиарды американских денег «братским» режимам. Режимам, зачастую людоедским, в самом прямом смысле этого слова. Это они предатели в гораздо большей степени. Я бы вообще законодательно запретил любую гуманитарную помощь за пределы нашей страны. Я бы ее, эту помощь за бугор, приравнял к измене родине. По крайней мере, пока хоть один ребенок или старик из своего коренного населения не будет бесплатно и в полной мере обеспечен всем необходимым.
— Сергей! Сережа! — тормошила меня Левенштейн, — Ты чего? — я недоуменно уставился на нее в ответ, — Ты чего зубами скрипишь? Что я не так сказала?! — бабка Пана неодобрительно, но с какой-то непонятной надеждой смотрела на меня снизу в верх. Это она ждала, что я смогу ее переубедить, понял я.
Мысленно смахнув с мозгов паутину никому ненужной лирики, я обнял несчастную женщину и тихонько прижал к себе. Надо было срочно ставить ей мозги на место. А заодно и себе. Я уже помог умереть Соньке, да и болезнь ее отца тоже, скорее всего, не что иное, как следствие смерти дочери. А, значит, тоже на моей совести. И, без сомнения, в самом скором времени эта славная тетка также уйдет вслед за ними. Как дальше жить с таким знанием? Уже сейчас хотелось выть, а что потом? Взять из оружейки ствол и заплатить по счетам?
— В общем так, Пана Борисовна! — я придал голосу как можно больше уверенности и решительности, — Или мы с вами пытаемся спасти Льва Борисовича, или блюдем советскую законность и приличия. Но смерть его уже будет на нашей с вами совести! — я взял ее за плечи и отстранил от себя. А отстранив, врезался в ее глаза своим взглядом, — Он умрет! Я не хочу, чтобы он умер!
Из тетки будто бы выпустили воздух и она тяжело повисла на моих руках.
— Я тоже не хочу… — тихо прошептала она, судорожно вздохнув. — Что нужно делать? Говори!
Свои мысли я излагал недолго, поставив перед профессором Левенштейн всего лишь одну задачу. Сделать так, чтобы обком КПСС срочно наградил ее за какие-нибудь заслуги перед партией бюстом их идейного родоначальника. Бюстом Ильича, то есть.
— И обязательно, чтобы это событие подтверждалось какой-нибудь официальной бумагой. Могут они в грамоте, подписанной секретарем обкома указать про награждение вас бюстом Ленина? — с надеждой поинтересовался я у Паны Борисовны.
— Смогут, — сухо подтвердила мои кощунственные мысли относительно задуманного мной святотатства.
Все полтора дня до выхода на службу, я вместе с Нагаевым провел в поисках специалиста фасонного литья. Все заводы и предприятия оборонного профиля отпадали сразу. Завезти на них сырье для отливки еще как-то было можно, а вот вывезти… Но именно там и, особенно на авиационном заводе, были самые лучшие и квалифицированные фасонщики. Неожиданно помог Еникеев. Месяц тому назад он схоронил тещу, с которой вопреки всем семейно-бытовым законам и обычаям он семь лет прожил душа в душу. И вот, весь прошлый месяц Толик занимался изготовлением памятника на своем четвертом ГПЗ. Надгробие и сам памятник он уже сварил из ворованной нержавейки и теперь ждал, когда в литейном цеху ему отольют секции для оградки. Оградку он замыслил не простую, а со множеством витиеватых элементов. И вот уже несколько дней литейщик шестого разряда из литейки подшипникового завода, не торопясь и в тайне от начальства отрабатывал ему левый калым.
— Аверьяныч раньше на «Прогрессе» работал, чего-то там особо точное для космоса отливал, — пояснял Толик, крутя баранку, — Но на «Прогрессе» со спиртом уж очень легко было, вот он потихоньку и начал спиваться. Оттуда его попросили, он к нам на ГПЗ и пришел. Теперь только за бабки калымит, — с отчетливым сожалением вздохнул Еникеев, — Раньше за пузырь он мне два десятка блесен отливал, а теперь без червонца к нему и не подходи!
Меня же наоборот, расчетливая меркантильность мастера и отсутствие у него алкогольной зависимости только порадовали. Первое обстоятельство позволяло надеяться, что литейщик возьмется за предложенную мной работу. А второе, что не проболтается о ней по пьянке
