— Ну как тебе не ай-яй-яй? Ты такой большой, ходить научился!
Просящая рука неожиданно приподнялась и сделала призывный знак, а сама нищенка подняла голову и взглянула прямо.
Самохин вздрогнул, а она развернулась и пошла от него в сторону аэродромного бетонного забора.
И там, оглянувшись, еще раз поманила рукой.
При этом не было прежнего оцепенения чувств, и реальность не исчезла: в динамиках звучал голос радиообъявлений, урчали на стоянке самолетные моторы и наоборот, выли со звоном на старте, где-то по сторонам маячили фигуры людей — все было, как обычно. Помедлив, Самохин пошел за нищенкой, а она долго брела вдоль забора, пока здание аэропорта не скрылось за редким березовым лесом. Однако аэродромный шум не пропадал ни на минуту, разве что отдалился, стал глухим и послышался стрекот кузнечиков.
Они прошли еще минут десять — время тоже ощущалось совершенно реально, и вдруг ветер принес отвратительный, удушливый запах, хотя вокруг казалось чисто, а в ярко-зеленой траве россыпью светились пестрые полевые цветы. Пригасшая было, а скорее, забытая тошнота вновь подкатилась к горлу, и Самохин шел, стараясь дышать ртом. Однако в какой-то момент хватил носом воздух и тут же загнулся пополам от рвотной судороги. Пока его выворачивало, нищенка ушла так далеко, что в высокой траве мелькал лишь ее черный платок.
Когда Самохин догнал ее, то уже принюхался к зловонию и не испытывал ничего, кроме жажды. Сразу же за березняком оказался старый песчаный карьер, наполовину заваленный мусором, и судя по колесам шасси, ребрам фюзеляжей, здесь была свалка аэропорта. В небе кружили птицы — воронье и чайки, какие-то люди, тоже похожие на птиц, рубили остатки самолетов и расковыривали мусорные кучи. Прежде чем скрыться в этой яме, нищенка еще раз махнула рукой, и Самохин стал спускаться по пологому песчаному откосу.
Она привела его к штабелю изношенной резины, в тени от которого друг против друга сидели два человека: нищий с распущенной косичкой и старик. Его сухое лицо, длинные седые волосы, пышные усы и даже глаза — все было охвачено желтизной, но не болезненной, а пегментной, песочной. Нищий при появлении Самохина даже не пошевелился, глядя в одну точку себе под ноги, а старик обернулся, поднял желтые брови и, пожалуй, минуту смотрел неожиданно живыми, с искрой, глазами.
Женщина села рядом со своим спутником и замерла.
— Садись, отдохни. — Старик кивнул на свободный резиновый баллон.
— Здравствуйте, — чуть заторможено произнес Самохин и сел, оказавшись напротив потупленного нищего.
И впервые, близко, крадучись, рассмотрел его. Маленькая голова была не покрыта, реденькие, то ли пушистые от детскости, то ли уже выпавшие от возраста, волосы слиплись в сосульки и раскинулись по плечам, а одна длинная прядь свесилась на лицо, словно перечеркнув его надвое. Он не имел возраста, точнее, время никак не отразилось ни на телосложении, ни на лице. Ему можно было дать и двадцать лет, и семьдесят; в нем, словно сквозь призму, молодость просвечивалась сквозь старость, и наоборот. Он будто бы существовал в неком ином восприятии времени, и это отмечалось во всем — в белой и тонкой кисти еще ребячьей руки, торчащей из длинного рукава, в еще не окрепшей, но уже седой бороде, и особенно в больших, желтоватых глазах: юноша смотрел печальным взором старца…
— Видишь, свалка у нас кругом, — сказал старик. — Раньше только воронье здесь летало, а теперь и чайки. Красивые птицы морские… Все вместе кормятся.
— Это здесь, — отозвался Самохин, чтобы поддержать разговор. — А там еще лес растет, зелень…
— Лес растет, — задумчиво повторил он, ощупывая свои руки. — Так по привычке еще. Люди-то не растут. Ребятишек вон совсем не слыхать…
— Отчего же так? — Самохин охрип от напряжения.
— Детский мор случился. Вымерли все… Фельдшер сказал — скарлатина. А это не скарлатина… Сатана младенцев побил. Всех до единого извел… Да ведь не знал промыслов божьих…
Нищий вдруг медленно поднял голову и веки, обнажив только белки его глаз — зеницы и зрачки выцвели и стерлись напрочь. Он был слепым, однако точно нашел руку Самохина, лежащую на коленях, и чуть сжал неожиданно горячими пальцами.
— Это он благодарит тебя, — словно переводчик, сказал старик.
— За что?..
— За милостыню.
Самохин растерянно замолчал, а нищий убрал с лица прядь волос и, сняв с себя суму, положил ему на колени.
— Возьми суму, тебе отдает, — перевел старик.
— Мне?..
— Там то, что ты ищешь…
Не прикасаясь, Самохин ощущал твердую тяжесть сумы, скрипучую, как битое стекло под сапогом, жажду в горле и некоторое оцепенение мыслей.
— Спасибо, — просипел он.
— Погоди благодарить-то. — Старик распрямился. — Может еще проклинать станешь… Пусть Зоб храм отворит.
— Какой… храм? — не сразу спросил Самохин, поскольку смысл слов его доходил трудно.
— Который запер и сторожит…
— А что с сумой?.. — Самохин посмотрел на нищего.
— Как сам пожелаешь. — за него ответил старик. — Хочешь, отдай Зобу, нет, так оставь себе. Хозяин — барин… Но храм должен быть открытым.
Нищие разом встали, и Самохин непроизвольно вскочил, чуть не уронив суму на землю.
— Ты останься еще, — предупредил старик. — Они пускай идут. Им долго на одном месте не посидеть.
Нищий протянул руку и точно нашел его плечо Он не похлопал, как обычно делают, благословляя в дорогу, а только прикоснулся.
— Это он проводить просит, — пояснил старик.
— Сейчас?..
— Сейчас рано. Сначала надо храм отворить…
Пока они поднимались по склону карьера, Самохину показалось, что наступила полная тишина и оцепенение. Всего — чувств, мыслей, тела, и лишь когда нищие пропали из виду, мир снова обрушился на голову пронзительным криком птиц, стуком топоров и запахом гниения.
— А ты говоришь, еще лес растет. — Вплелся близкий голос старика. — Да вырасти-то успеет ли?.. Он, сатана, всегда в жертву малых ребят берет. Чистые ему нужны, безгрешные, да ведь опять зря младенцев погубил, не угадал… В двадцать шестом году я на заработки в зиму ходил, а возвращаюсь по весне, никого из малых ребят не осталось… У меня их трое было: два парня да девка… Будто ветром унесло. Василиса-то брюхатая была, четвертым. Да ведь кто знал, кого она родить должна…
У Самохина зазвенело в ушах…
Когда он вернулся в аэропорт, этот звон все еще слышался, будто музыкальное сопровождение к неторопливому и глуховатому голосу старика, повествующего о рождении и смерти пророка. Баринова нигде не нашел, и выяснилось, самолет улетел еще три часа назад точно по расписанию, хотя Самохину показалось, что он отсутствовал всего может быть час — полтора.
