Поп сказал с сомнением:
– Нет, я вам верю, верю. – Посмотрел на Пиночета, добавил, – Располагайтесь, я сейчас, – и ушел в кухню.
Пиночет сунула руки в карманы и пошла к окну поглядеть на вид. Муравьев осмотрел полку с книгами, отметил про себя, что поп читает по-французски и по-английски, возможно по-гречески, а также, наверное, по-древнееврейски, хотя гарантии нет; попов якобы учат в семинарии и греческому, и латыни, и древнееврейскому, а знают ли они все эти языки на самом деле хотя бы по верхам – неизвестно, может только вид делают да умные книги на полках располагают.
Икона писана была не традиционными иконописными материалами, а, кажется, маслом. А может даже акрилом. Оглянувшись бегло, не следит ли хозяин, Муравьев прикоснулся тыльной стороной руки к поверхности. Пригляделся к мазкам. Ни темпера, ни ее родные и близкие, сюда не наведывались. Стилизация выполнена без всяких претензий на аутентичность. Лик святого имел объем, колорит не иконный а портретный, да и отблески света на праведных рыжеватых кудряшках напоминали Курбе: тень, свет, отблеск, свет, тень, и все это в одном завитке. В руке Святая Елисавета держала серебряный потир, здоровенный кубок, выполненный в замаскированной, и все-таки легко узнаваемой, импрессионистской манере. Муравьев чуть наклонил голову и слегка улыбнулся, разглядев наконец размещенную вдоль края основания подпись тщеславного автора – с первого взгляда она была не видна, а со второго могла сойти за узор – «Рамбуйе». Вряд ли художник, знакомый с правилами иконописи – а пишущий икону, да еще такую, какую не нашел зазорным повесить в своей квартире священник, не мог не быть с этими правилами знаком – не знал, что иконы не подписывают. Но человек слаб.
– Вас действительно зовут Варвара? – спросил Муравьев.
– Нет, – ответила Пиночет. – Не действительно.
Она подняла крышку рояля и сыграла, не присаживаясь, нечто, несколько бравурных тактов из какого-то романтического опуса – не Скрябина, раньше, и не Шопена, позже.
Поп появился из кухни с серебряным подносом, тихо прошел к столу, поставил поднос, и остался стоять, слушая. Пиночет не доиграла – спохватилась, остановилась, но не засмущалась, как делают это худо воспитанные представители низших сословий, а спокойно кивнула – сперва попу, а затем Муравьеву.
Поп сказал:
– Очень красиво. Отчего ж вы не доиграете?
Пиночет ограничилась фразой:
– Рояль у вас ухоженный.
– Да … Я, к сожалению, ничего не понимаю в музыке, – сообщил поп, тоскуя, и добавил: – И дочка не понимает. Племянник иногда заходит, он в музыку влюблен, и всё нам играет, и пытается что-то объяснить. Очень темпераментный. Но у меня нет музыкального слуха, а у дочки … Прошу вас, присядьте.
Гостиная служила также и столовой – когда в доме бывали гости. В остальное время обитатели, очевидно, пищу принимали в кухне по древней традиции малообеспеченных сословий.
Чай оказался свежезаваренный, и находился в фарфоровом пузатом чайнике, белом, без орнаментов; а чашки настоящие чайные, тоже без узоров, простые, на таких же простых блюдцах.
Сахар, лимон, три круассана, и масло.
Поп разлил чай по чашкам.
Муравьев отхлебнул чай и сказал:
– Мы бы хотели задать вам несколько вопросов. – И добавил: – Прекрасный чай! Я давненько такого не пил.
– Благодарю вас.
– Действительно, отменный, – вставила Пиночет. – Настоящий аромат, не заменители.
– Спасибо. Задавайте вопросы, пожалуйста, я готов.
Муравьев вытащил блокнот. Пиночет протянула было руку, но он отрицательно мотнул головой. Пиночет слегка покривилась.
– Скажите, когда вы видели вашу дочь … вашу приемную дочь … последний раз? – спросил Муравьев.
– Четыре дня назад.
– Утром? Вечером?
– Утром. Она уходила на работу. Я лежал дома с гриппом.
– Ничего странного в ее поведении не заметили?
– Нет.
– У нее был врожденный порок сердца?
Священник странно посмотрел на Муравьева.
– Был. Лечили. Проблем нет.
Муравьев кивнул, что-то записал, и задал следующий вопрос:
– У нее есть постоянный любовник?
Поп поморщился, поставил чашку на блюдце, и мрачно посмотрел на Муравьева.
– Есть версии … – сказал Муравьев, и остановился.
– Версии, – сказал поп мрачно. – Версии … Послушайте, капитан … вы ведь занимаетесь сыском.
– Да, Петр Алексеевич.
– Вы, правда, не тот, кого мне обещали … не Фонвизин…
– Фонвизин дурак и садист, – возразил Муравьев. – Он только по связи умеет болтать целый день. Его до сих пор не уволили потому, что документация у него всегда в порядке. Показываем его приезжим сыщикам, как музейный экспонат.
Поп перевел взгляд на Пиночета.
– Про вас, Варвара, я ничего не знаю, кроме того, возможно, что работаете вы вовсе не в полиции.
Пиночет насупилась.
– Но я не против вашего присутствия, – добавил поп.
– Благодарю за милость, батюшка, – сказала Пиночет.
– Нет, пожалуйста, Петр Алексеевич, и только. Батюшкой я позволяю называть себя только прихожанам, и то не всем. Ну так вот, капитан, вы работаете в сыске, и следовательно у вас логический склад ума. Так?
– Да.
– Вы видели фотографию моей дочери?
– Да.
– Что же вы мне голову морочите?
– Вовсе нет, я…
– Дочь моя вовсе не миловидна. Помимо этого, у нее не всегда хорошо с соображением. Бухгалтерию она разбирает запросто, даже, я бы сказал, экспертом является по этой части, или вообще гением, не знаю. Мне так говорили. А когда дело касается всего остального, увы, она не очень … не очень умна, скажем так. То есть вообще дура. Если уж на то пошло.
– Почему ж, – возразил Муравьев, – разные бывают…
– Пожалуйста, не нужно, – велел поп. – Свою дочь я неплохо знаю, сам воспитывал. Любовника у нее быть не могло до самого последнего времени. Она не старая дева, но ни одного романа у нее … Женщины, имеющие любовников, так не выглядят, у них взгляд другой. Дочь моя неприметна, ненавязчива, нерешительна, и скромна.
– Понимаю, Петр Алексеевич. Я хотел лишь…
– Поэтому то, что произошло сегодня утром, очень странно. Очень-очень странно. Вы меня слушаете, капитан?
– Слушаю очень внимательно.
– Сегодня утром мне нанесли неожиданный визит, связанный с пропажей Елизаветы, и я до сих пор не знаю, что мне об этом думать, и что предпринимать.
– Что за визит? – спросил Муравьев.
Проханов пригубил чай, поставил чашку на блюдце а блюдце на стол, и некоторое время молчал. И Муравьев молчал. И Пиночет молчала. И тогда Проханов сказал:
– Ко мне пришел мужчина лет двадцати пяти или чуть старше. И провел у меня два часа. Сперва заверил меня, что у него есть новости о моей дочери, а потом говорил странные вещи.
