Муравьев бодро шагнул в гостиную. Окинув взглядом помещение и увидев Ходорченко, он улыбнулся и восторженно воскликнул:
– Ходорченко! Рад тебя видеть! наконец-то! Ты арестован. У тебя в данный момент есть следующие права … – он остановился на полпути к Ходорченко и оглянулся. Пистолет Скоропадского упал на пол, и сверху на пистолет упал сам Скоропадский.
Хозяйка застыла в кресле, онемев от удивления, не зная, что предпринимать и что думать.
– Убит женщиной, – сказал Муравьев.
Пиночет, возвышаясь над поверженным Скоропадским, добавила:
– Смотри на меня, ты слышишь, я – Тоска, о Скарпиа…
А Муравьев тем временем, попутно информируя Ходорченко о благости трудовых хлебов, приковал представителя главного отдела «Мечты» к декоративным бронзовым перилам у входа в кухонный закуток.
Чайковская пришла в себя и хотела что-то сказать, но Пиночет так жестко и угрожающе на нее посмотрела, что хозяйка жилища, не боявшаяся до того Ходорченко со Скоропадским, слегка испугалась.
Пиночет обыскала Скоропадского, лежащего на полу без сознания, перевернула его, вынула из его пистолета обойму, осмотрела, вставила обратно, а пистолет сунула себе за ремень. И кивнула Муравьеву. Муравьев спросил:
– В соответствии с законом?
– Точно.
– По обычной программе?
– Ага, – подтвердила Пиночет. – Нехай их подержат в клетке пару дней. Заразы.
Муравьев не разделял мнения Пиночета по этому поводу, но все же снял трубку связи, висящую над декоративными перилами, и набрал номер.
– Калита? Привет. Курбского дай-ка мне. Курбский? Муравьев говорит. Пришел я тут побеседовать с потенциальным свидетелем, а в доме негодяйство, грабят. Грабители обезврежены, приезжайте забирать. Адрес … сейчас скажу…
Некоторое время пришлось потратить на объяснения про сторожку, лифты, коридор, вагонетку, а затем Пиночет связалась по интеркому с охранниками внизу, и они пообещали проинформировать жандарма возле сторожки. Чайковская один раз попыталась встрять, и один раз позвонить своему папе, но Муравьев заверил ее, что папе ее он позвонит сам, не как должностному лицу, а как родственнику потерпевшей: так полагается по протоколу: проинформирует, заверит, что все в порядке, назначит время прихода в участок для подписи, и уж только после этого передаст ей, Чайковской, трубку. Но до того нужно все-таки сделать то, для чего он, Муравьев, сюда прибыл с помощником, а именно – побеседовать. Высказав все это, Муравьев спросил ласково:
– Нет ли у вас кофе, Анита Диеговна?
– О чем беседовать? – спросила, хмурясь и слегка теряясь, Чайковская. – Опять об Эдике?
Подумав, Муравьев сказал:
– Я даже не знаю, кто такой этот Эдик. – И добавил раздраженно: – С Эдиком сами разбирайтесь. Черт знает, что такое.
– Нет, почему ж, – вмешалась Пиночет. – Об Эдике самое время…
Но Муравьев ее прервал, сказав:
– Не следует, сударыня, плебейскими пошлостями нарушать стройность беседы. – И обернулся к Чайковской. – Пройдемте, пожалуйста. Кухня там, да?
Он заметил, что голос его звучит не как всегда – ласковее. И постарался не улыбнуться криво.
По дороге в кухню он обратил внимание не на явную подделку, кою хозяйке продали, как подлинник Ренуара, а на оригинал, висящий по соседству с подделкой. Художник был, видимо, славянофил, и как большинство славянофилов считал, что древние русские любых сословий напоминали заторможенных провинциалов из предместий Тамбова.
В кухне внимание Муравьева привлек кофейный агрегат: такие используют в дорогих кафе. Муравьеву приходилось раньше наблюдать за работой таких агрегатов, и он, не попросив даже разрешения у хозяйки, нажал кнопку и повернул рычаг.
Хозяйка тут же запротестовала:
– Не трогайте, испортите!
Пиночет с трудом удержалась, чтобы не засмеяться.
Муравьев успокаивающе сказал:
– Ничего, не испорчу.
Он выхватил грузило со свежеперемолотым кофе, вставил его в паз, закрепил, и нажал пуск, одновременно подставляя под раздвоенную пипетку две чашки.
Будь он плюгавый или кривой, или с особыми приметами вроде оттопыренных ушей или крючковатого носа или горба, или даже просто мужчина со стандартной внешностью, Чайковская непременно бы начала шуметь, капризничать, и порываться звонить папе. Но Муравьев выглядел представительно, а также был скор и точен в движениях, пружинист в ногах, и, за исключением готовки кофе без спросу, безупречен в манерах; а голос его производил на хозяйку завораживающий эффект – сильный, низкий, теплый; и Чайковская не зашумела и не закапризничала. На таких мужчин, как Муравьев, опытную несчастную женщину тянет положиться. Такие крепко сложенные, с ясными глазами мужчины, как Муравьев, если что-то делают – значит во благо, и опытной несчастной женщине следует лишь потакать да радоваться.
Капитан пододвинул сахарницу и обе чашки к хозяйке и Пиночету, которая пристроилась рядом, а затем запустил машину по второму кругу – сделал двойной кофе себе самому.
– Ну, хорошо, – сказала Чайковская, отпивая кофе и находя, что Муравьев – да, умеет управляться с аппаратом. – Имейте только в виду, что про Эдика я ничего не знаю, а если бы и знала – неужто вы подумали, что я вам скажу!
– Эдик не имеет к нашему делу отношения, – сказал Муравьев, улыбаясь лучезарно, и откровенно, не стесняясь, рассматривая Чайковскую. – Честно – не знаю, кто этот Эдик, уж вы мне поверьте, Анита свет Диеговна! Мы здесь в связи с пропажей. Пропала женщина – неприглядная, немногим нужная, и тем не менее – реальная гражданка России, с тем же набором конституционных прав, что и у всех. А зовут гражданку Елизавета Проханова.
– Тем более ничего не знаю.
– Как же, Анита Диеговна, помилуйте! Лиза Проханова, вы с нею несколько раз…
– А, Лиза? Ну так бы и сказали. Лиза – да. Ну, Лиза … – Чайковская усмехнулась. – Да, мы с ней встречаемся иногда. Короче, дура она, но не вредная. Я ей недавно платье купила. Она сначала боялась, а потом обрадовалась, даже смешно было смотреть. А что же, натворила она что-то, или чего?
– Нет, Анита Диеговна, пропала она.
– Пропала?
– Мы ее разыскиваем, я и моя помощница.
– Да, – поспешила подтвердить Пиночет. – Разыскиваем мы ее.
Муравьев добавил:
– Абсолютно официально. Мы из сыска.
– Из сыска мы, – заверила Пиночет.
Муравьев показал Чайковской диптих.
Чайковская глянула на диптих, повернулась и посмотрела на невинно хлопающую ресницами помощницу – посмотрела с неудовольствием, как на надоедливую, совершенно лишнюю гостью, мешающую важному разговору опытной женщины с представительным мужчиной. И сказала:
