справедливым заставить бедных расплачиваться за грехи богатых, не давать тем, у кого кожа темная, догнать тех, у кого кожа светлая.
Мы дошли до самого конца лужайки. Мии нигде нет. Мы разворачиваемся и снова петляем в толпе детей, бегающих, смеющихся, танцующих, кувыркающихся.
– Глупо полагать, что дипломаты найдут какой-то выход. Конфликты неразрешимы, и конечный исход не будет справедливым. Бедные страны не могут прекратить развитие и не должны этого делать, а богатые страны не станут платить. Но есть техническое решение, хитрая уловка. Для этого нужны лишь несколько бесстрашных людей, обладающих возможностью сделать то, что не в силах сделать остальной мир.
У мамы горят глаза. Это ее излюбленная тема – продвигать свой безумный научный ответ.
– Мы должны купить флот реактивных самолетов. Их нужно будет переоборудовать. В международном воздушном пространстве, вне юрисдикции каких-либо государств, эти корабли будут разбрызгивать серную кислоту. Смешавшись с содержащимися в воздухе водяными парами, кислота образует облака из мельчайших частиц сульфатов, преграждающие путь солнечным лучам. – Мама пытается щелкнуть пальцами, однако у нее слишком сильно трясутся руки. – Это будет подобно глобальным вулканическим зимам восьмидесятых годов девятнадцатого века, наступившим после извержения Кракатау [96]. Мы согрели Землю, и мы сможем снова ее охладить.
Руки матери мелькают, создавая образ величайшего инженерного проекта в истории человечества: создание всемирного экрана, приглушающего солнечный свет. Мама не помнит, что ее план успешно осуществлен, что еще несколько десятков лет назад ей удалось убедить таких же сумасшедших, как она, последовать за ней. Она не помнит протесты, осуждения со стороны экологических организаций, взлетающие в воздух по тревоге истребители, тюремное заключение и, наконец, постепенное признание.
– …бедные имеют право потреблять такую же долю земных ресурсов, как и богатые…
Я пытаюсь представить себе, какой она сейчас видит жизнь. Вечная борьба. Борьба, в которой она уже одержала победу.
Предложенная матерью уловка позволила выиграть какое-то время, но не решила фундаментальную проблему. Мир продолжает мучиться напастями – как старыми, так и новыми: обесцвечивание кораллов вследствие кислотных дождей, споры относительно того, нужно ли охлаждать землю еще больше, извечное тыканье пальцем и поиск виновных. Мама не знает о том, что границы были запечатаны наглухо, когда богатые страны заменили сокращающийся приток молодых работников машинами. Она не знает, что разрыв между богатыми и бедными только еще больше вырос, что крошечная часть населения Земли по-прежнему потребляет значительное количество ее ресурсов, что во имя прогресса возрожден колониализм.
Посреди своей пламенной речи мама умолкает.
– Где Мия? – спрашивает она. В ее голосе больше нет вызова. Мама всматривается в толпу, встревоженная тем, что не сможет найти меня в мой день рождения.
– Мы пройдемся еще раз, – предлагаю я.
– Мы должны ее найти, – говорит мама.
Повинуясь внезапному порыву, я останавливаю кресло-каталку и сажусь на корточки перед ней.
– Я работаю над техническим решением, – говорю я. – Есть способ выйти из этой трясины, добиться всеобщей справедливости. – В конце концов, я ведь дочь своей матери.
Мама смотрит на меня, и в ее взгляде по-прежнему нет понимания.
– Не знаю, успею ли я отточить свой метод и спасти тебя, – поспешно добавляю я. «А может быть, мне невыносима мысль, что придется сшивать вместе обрывки твоего сознания». Я пришла к маме, чтобы сказать ей вот это.
Это мольба о прощении? Простила ли я мать? Действительно ли мы хотим прощения, действительно ли оно нам нужно?
Мимо пробегают ребятишки, пускающие мыльные пузыри. В лучах солнца плавающие в воздухе пузыри переливаются всеми цветами радуги. Несколько пузырей опускаются матери на серебристые волосы, но не лопаются сразу. Мама становится похожа на королеву в диадеме из залитых солнцем драгоценных камней, самозваным оратором, утверждающим, что он говорит за обездоленных, матерью, чью любовь трудно понять и еще труднее не понять.
– Пожалуйста! – говорит мама и, протянув руку, прикасается к моему лицу трясущимися пальцами, сухими, словно песок на солнечном пляже. – Я опаздываю. Сегодня ее день рождения.
И мы снова колесим по толпе, под лучами солнца, ставшего более тусклым по сравнению с моим детством.
343 ГОДА
Эбби заглядывает в мой процесс.
– С днем рождения, мама! – говорит она.
Ради меня она предстает такой, какой была перед загрузкой, – молодой женщиной лет сорока. Эбби обводит взглядом мое захламленное пространство и хмурится: имитации книг, мебели, полосатые стены, пятнистый потолок, из окна открывается цифровая композиция из Сан-Франциско двадцать первого века, моего родного города, и всех тех городов, в которых я хотела побывать, еще когда у меня было тело, но так и не сподобилась.
– Эту программу я запускаю не всегда, – виновато говорю я.
Текущая тенденция процесса, изображающего дом, – чистая, минималистическая, математически абстрактная: правильные многогранники, классические тела вращения на основе конусов, конечные поля, симметричные группы. Предпочтительно использовать не больше четырех измерений, а кое-кто выступает за жизнь на плоскости. Процесс, с таким высоким разрешением изображающий аналоговый мир, снисходительно считается расточительной тратой вычислительных мощностей.
Но я ничего не могу с собой поделать. Несмотря на то что в цифровом виде я прожила значительно дольше, чем во плоти, я по-прежнему предпочитаю модель мира, состоящего из атомов, цифровой реальности.
Чтобы успокоить дочь, я переключаю окно на изображение, поступающее в реальном времени с одного из орбитальных спутников. Появляются джунгли в устье реки – вероятно, там, где когда-то находился Шанхай. Буйная растительность покрывает похожие на скелеты останки небоскребов, на берегу огромные стаи морских птиц, время от времени из воды выпрыгивают стайки дельфинов, описывающих в воздухе грациозные дуги и изящно ныряющих обратно в воду.
Свыше трехсот миллиардов человеческих сознаний населяют в настоящее время эту планету, размещенные в тысячах центров данных, которые все вместе занимают пространства меньше, чем Манхэттен. Земля вернулась в прежнее дикое состояние, если не считать немногочисленных стойких упрямцев, по-прежнему живущих во плоти в уединенных поселениях.
– На самом деле, не очень хорошо, когда ты тратишь на себя такие вычислительные мощности, – говорит Эбби. – Мое заявление отвергли.
Она имеет в виду заявление с просьбой завести еще одного ребенка.
– На мой взгляд, двух тысяч шестисот двадцати пяти детей более чем достаточно, – говорю я. – По-моему, всех их я так и не знаю. – Я даже не знаю, как произносить математические формулы, которые предпочитают использовать в качестве имен уроженцы цифровой вселенной.
– Приближается новое голосование, – говорит Эбби. – Нам понадобится вся доступная помощь.
– Даже не все те дети, что есть у тебя сейчас, голосуют так же, как ты, – замечаю я.
– Попробовать все равно стоит, – говорит Эбби. – Планета принадлежит всем живущим на ней существам, а не только нам.
Моя дочь, как и многие другие, считает, что величайшее достижение человечества, возвращение Земли обратно Природе, находится под угрозой. Наши сознания (особенно те, которые были загружены из стран, где всеобщая доступность бессмертия была достигнута значительно позднее) считают несправедливым то, что
