— Сын мой, дай мне чистосердечный ответ на один вопрос, только без хитрости и обмана. Пусть ни одно лживое слово не соскользнёт с твоих уст, ибо, если ты солжёшь, твой язык почернеет, как на очаге горшок от сажи. Скажи мне честно и откровенно, любил ли ты когда-нибудь женщину, пробуждалось ли в твоём сердце это сладостное чувство, или оно ещё дремлет в твоей душе? Изведал ли ты нектар целомудренной любви, пил ли из роскошного кубка сладострастия? Или, быть может, питаешь тайное пламя любви маслом надежды, или загасил его холодным дуновением нерешительности? Или, может быть, тлеет ещё скрытая искра под пеплом ревности? Вздыхает ли о тебе девушка, которой нравятся твои глаза, и оплакивает ли она тебя сейчас как погибшего на войне, или со страстным нетерпением ждёт твоего возвращения на родину? Открой мне тайну твоего сердца, и я тебе открою свою.
— Почтенный отец, — отвечал бесхитростный шваб, — что касается моего сердца, то знайте, — оно никогда не носило оковы любви и до сих пор так же свободно, как вольная птица, не попавшая в силки птицелова. Я должен был носить копьё под знамёнами короля Альберта ещё до того, как пух на моём подбородке превратился в мужскую курчавую бороду и девушки начали обращать на меня внимание. Ведь вы хорошо знаете, — желторотые птенцы у них не в чести[165]. К тому же, в любви я очень робок. Если мне иногда и приходило в голову полюбезничать с хорошенькой девушкой, то никогда не хватало смелости остаться с ней наедине, и не было случая, чтобы какая-нибудь из них влюбилась в меня и, хотя бы взглядом, дала мне об этом знать. Я не припомню также, чтобы хоть одна женская слеза пролилась обо мне, если не считать слёз матери и сестёр, когда они провожали меня на войну.
Старику, кажется, было приятно это услышать.
— Ты уже три года добросовестно ухаживаешь за мной, — сказал он, — и за своё усердие заслужил справедливую награду. Я хотел бы, чтобы этой наградой была Любовь, и чтобы счастье было к тебе более благосклонно, чем ко мне. Знай, — не молитва, а любовь привела меня из дальних стран сюда, в уединённую келью. Услышь же о моих приключениях и о тайне озера, которое в эту лунную ночь раскинулось перед нами, словно серебристое море.
Я принадлежу к знатному роду Кибургов. В молодости я был смелым и мужественным рыцарем, жил в Гельвеции[166] и всё свободное время проводил в забавах и любовных увлечениях. Однажды я убил священника, который отбил у меня хорошенькую девушку, принудив её к измене. После этого мне пришлось отправиться в Рим просить у Святого Папы снять с меня этот тяжёлый грех. Папа, выслушав моё покаяние, наложил на меня строгую епитимью — совершить три крестовых похода в Святую землю и сразиться там с сарацинами, но поставил при этом условие: если я не вернусь домой, то всё моё имущество перейдёт Святой Церкви.
Я нанял одну из венецианских галер и в прекрасном настроении отправился в путь. В Ионическом море коварный африканский ветер подхватил наше судёнышко, и оно стало игрушкой разбушевавшихся волн.
Корабль вынесло в Эгейское море, и он разбился о подводный утёс вблизи острова Наксос. Плавать я не умел, но мой ангел-хранитель схватил меня за волосы, не давая погрузиться в воду, и так держал, пока я не добрался до берега.
Жители приютившейся на берегу деревушки радушно приняли меня, помогли освободиться от морской воды, которой я успел наглотаться, и окружили заботой и вниманием. Когда силы вновь вернулись ко мне, я направился в Квизу, в резиденцию князя Цено — потомка маркиза Сануто, которому швабский король Генрих пожаловал когда-то Цикладские острова, предоставив им статус герцогства, и выдал себя за итальянского рыцаря.
Здесь я впервые увидел Зою, супругу князя Цено, — изумительно красивую женщину, какую только можно было увидеть разве что на портретах греческой богини Любви кисти Апеллеса.
Она зажгла в моём сердце пламя, погасив все остальные помыслы и желания. Я совсем позабыл о клятве и думал только о том, как доказать молодой княгине мою любовь.
На всех турнирах я был первым, — изнеженные греки уступали мне в силе и ловкости. Тысячью мелких знаков внимания, так легко достигающих женского сердца, не упускал я случая подольститься к прелестной Зое.
Через своих лазутчиков тщательно следил, как она одевается к каждому празднику, и цвета её одежд всегда были цветами моего шарфа и ленты на шляпе.
Зоя любила пение, музыку, весёлые хороводы и сама танцевала восхитительно, как дочь Иродиады[167]. Я посвящал ей серенады, когда вечером она прогуливалась по террасе парка у моря и мелкие серебристые волны у берега, словно доверчивые души, дружелюбно шептались друг с другом у её ног.
Чтобы развлечь Зою, я приглашал танцоров из Морея, а у константинопольских торговок покупал самые последние новинки женских украшений и с помощью разных ухищрений доставлял их даме моего сердца, но так, чтобы она легко могла догадаться, кто уделяет ей столько внимания.
Если бы у тебя был хоть какой-нибудь опыт в любви, сын мой, то наверное ты бы знал, что такие на вид незначительные услуги не что иное, как условные знаки, которые кажутся несведущим пустяками, тогда как на самом деле они таят в себе определённый смысл. Так двое, пользуясь в присутствии третьего воровским жаргоном, могут и предать его и продать, если этот язык ему не знаком. Влюблённые же всегда понимают друг друга и не нуждаются в переводчиках.
Мои немые посредники громко напоминали обо мне, и я с восторгом стал иногда замечать, как прекрасные глаза княгини отыскивают меня в толпе придворных. Тогда я стал смелее в своих домогательствах.
Среди Зоиных служанок мне удалось найти одну, согласившуюся стать моей доверенной. Вскоре последовало взаимное объяснение, и мы условились о тайном свидании, которое, однако, никак не удавалось. Всякий раз какое-нибудь незначительное обстоятельство нарушало план, намеченный Любовью: или я не находил мою принцессу там, где она назначила свидание, или место, где должна была состояться встреча, оказывалось для меня недоступным. К тому же демон ревности удерживал прекрасную гречанку, не давая ей вырваться на волю, и я мог её видеть не иначе, как только на виду у всего двора.
Об эти трудности, словно о железную стену, разбивались все мои надежды и желания, но не страсть, что будто голодная волчица, становилась тем алчнее, чем меньше находила себе пищи.
Жгучее пламя любви пожирало мозг в моих костях, щёки мои побледнели, тело высохло, походка стала неуверенной. От слабости у меня подгибались колени, — так от сильного ветра гнётся камыш.
Мне недоставало верного друга, с кем бы я мог поделиться своим горем, и надеждами, пусть слабыми и обманчивыми, оживить мою истомлённую душу.
И вот, когда я, беспомощный и больной, лежал у себя дома и прощался с жизнью, князь прислал ко мне придворного врача Теофраста, поручив ему заботу о моём здоровье. Я протянул ему руку, полагая, что он первым делом захочет проверить мой пульс, но Теофраст покачал головой и, дружески улыбнувшись, сказал: «Не думаете ли вы, благородный рыцарь, что я, подобно многим невежественным врачам, буду растирать вас мазями и пичкать разными кашками? Ваше здоровье улетело на крыльях любви, и только любовь может вернуть его обратно».
Меня очень удивило, что врач Теофраст так хорошо знает мою тайну и, словно жрец, даёт верные предсказания. Я рассказал ему всё, добавив с горечью: «Как я могу надеяться на выздоровление от любви, если она так коварно сковала меня своими путами. Мне остаётся только покориться судьбе и дать задушить себя обманчивой петле».
«Вовсе нет, — возразил Теофраст, — любовь без надежды, конечно, горше смерти, но не давайте угаснуть вашей надежде. Под солнцем нет ничего нового в сравнении с тем, что уже было, и нет ничего, что не может повториться вновь. Тощий Титон[168] не смел и мечтать о богине Утренней зари, однако в её объятиях он так высох от любви, что в конце концов превратился в саранчу. На горе Ида пастушок[169], сзывая овец звуками свирели, сделанной из сухой былинки, не подозревал, что он как добычу любви похитит прекрасную спартанку у беззаботного царя Менелая. А рыцарь Анхис[170], — чем он лучше вас? Однако прекраснейшая богиня Неба предпочла его сильному богу Войны, и смертный воин одержал верх над бессмертным полководцем».
Так, философствуя, развлекал меня врач Теофраст, изгоняя из моего сердца печаль, и в его словах я черпал силы и услады больше, чем в лекарствах.
Вскоре, после выздоровления, я опять затеял старую игру, и на этот раз счастье, казалось, сопутствовало мне. Теофраст стал моим закадычным другом и посредником в любви. Прекрасная Зоя усыпила-таки бдительность своего стража. Наконец-то мне удалось преодолеть железную стену прежних трудностей и найти давно желанный случай поговорить с ней наедине, в саду, в жасминовой беседке. Когда я увидел так близко предмет моих желаний, восторг охватил мою душу, переполнив её блаженством, недоступным простому смертному. В порыве любви, я бросился к ногам Зои и, схватив её белоснежную руку, в безмолвном благоговении припал к ней губами. Набравшись мужества, я приготовился признаться в своём чувстве… Но хитрый монарх следил за каждым моим шагом, давно вынашивая коварный план, как рассчитаться со мной, заманив в западню. Толпа его телохранителей выскочила из засады и вырвала меня из рук прекрасной Зои. Ужас охватил княгиню при звоне оружия, лишив её сил. Она побледнела и со стеснённым вздохом, без чувств опустилась на скамью.
