Утро забрезжило на востоке, когда разговорившийся старец закончил свою чудесную историю таким полезным советом и растянулся на ложе, устланном сухим мхом. Ему давно уже необходим был покой. А Фридберт совсем позабыл про сон. В его голове, обгоняя друг друга, проносились мысли, — пёстрые и фантастичные. Он уселся у входа в келью и устремил взор навстречу восходящему солнцу. Высоко в небе сновали хлопотливые ласточки, и в каждой из них ему виделась прекрасная девушка-лебедь.
Спустя несколько месяцев успокоился навеки отец Бено. Он был предан земле его питомцем под громкие стенания всех богомольцев Рудных гор, оплакивавших своего заступника перед Небесным судом.
Могила погребенного дала впоследствии его наследнику хороший доход. Наивная простота верующих требовала реликвий из наследства святого человека, и Фридберт, пожелавший обзавестись звонкой монетой, не преминул этим воспользоваться. Он разорвал старое одеяние отшельника на мелкие кусочки и за небольшую плату стал раздавать их всем, кто посещал святой рынок возле могилы.
Когда Фридберт увидел, как хорошо идёт торговля, в нём пробудился дух наживы, и он не менее прибыльно стал сбывать и другие предметы, оставшиеся после отца Бено. Наконец, в ход пошла и боярышниковая палка. Расщепив её на тонкие лучинки, Фридберт стал продавать их как зубочистки, избавляющие от зубной боли, а так как в материале для них недостатка не было, то он мог без труда снабдить чудотворными зубочистками всё достойное христианство, — были бы только покупатели. Со временем приток паломников к келье уменьшился, и она вновь стала настоящим жилищем отшельника, где можно было безмятежно предаваться романтическим мечтам.
Шло время. Фридберт с удовольствием замечал, как день всё дальше отодвигает ночь, и солнце близится к зениту. Когда наступило солнцестояние, он аккуратно и в утренние, и в вечерние часы стал посещать озеро и устраиваться в засаде, в камышовом шалаше. И вот однажды, в канун Святого Албания, он увидел так страстно ожидаемых гостей.
Три лебедя показались на юге. В величественном полёте они трижды прокружили над озером, словно высматривая, нет ли опасности, и медленно опустились в прибрежные камыши, откуда вскоре вышли, обнявшись как богини три миловидные девушки, составившие прелестнейшую группу, какую когда-либо видел человеческий глаз. Они резвились и плескались, качаясь на прозрачных волнах, потом запели мелодичными голосами какую-то весёлую песню.
Фридберт стоял, недвижим, как мраморная статуя, онемев от восторга и изумления. Было мгновение, когда, улучив благоприятный момент, он чуть было не схватил добычу, чтобы безвозвратно её потерять. К счастью, у него нашлись силы, вовремя вырвавшие его из состояния магического экстаза. Фридберт оставил наконец свой пост и незаметно пробрался сквозь заросли кустарника к месту на берегу, где лебеди оставили свои эфирные одежды. На траве лежали три женских покрывала из незнакомой ткани, которая, казалось, была тоньше паутины и белее свежевыпавшего снега. Верхний край каждого из них был продёрнут в маленькую корону и уложен над ней крупными складками, напоминая плюмаж. Рядом лежало бельё из более плотной ткани, быть может, персидского шёлка цвета морской воды.
Жадной рукой схватил дерзкий похититель первое попавшееся покрывало и радостный, полный нетерпеливого ожидания поспешил с добычей к себе в келью.
Положив добытое сокровище в железный ларь, он уселся на дерновую скамью против входа в грот, чтобы, как римский авгур[175], наблюдая за птицами, по их полёту узнать свою судьбу. Вечерняя звезда только что зажглась, когда Фридберт увидел, как два лебедя, будто напуганные хищным зверем, выпорхнули из камышей и быстро полетели прочь. Сердце шваба усиленно забилось, и радость, готовая вырваться наружу, охватила его, трепеща в каждой жилке. Любопытство побуждало Фридберта идти к озеру, благоразумие — удерживало в келье. После долгой борьбы практические соображения, такие редкие в любви, наконец взяли верх. Хитрый парень подумал, что будет лучше, если он не признается в похищении. Во всяком случае, в его положении выгоднее было оказаться лицемером, чем вором.
Фридберт зажёг лампу, свет которой, как он справедливо полагал, должен был привлечь прелестную ночную пташку, и, взяв в руки четки, принял позу молящегося. Перебирая пальцами бусы, он в то же время чутко прислушивался, нет ли кого за дверью.
Хитрость удалась. Скоро он услышал слабый шум, похожий на шелест робких шагов по песку, будто кто-то боялся обнаружить себя. Лукавый отшельник, почувствовав, что за ним наблюдают, с удвоенным усердием продолжил своё занятие. Наконец, окончив молитву, он поднялся со скамьи и огляделся вокруг. В дверях стояла она — прекрасная пленница, с выражением такой глубокой, чисто женской скорби, что чувствительное сердце Фридберта сразу растаяло, как воск от пламени свечи. Девушка была несказанно прекрасна в своём горе. Она открыла очаровательный ротик и произнесла несколько робких умоляющих слов.
Молодой отшельник услышал мелодичный, ласкающий слух голос, но не понял ни одного слова, — гостья говорила на незнакомом языке. Конечно, он мог легко догадаться, о чём она хотела сказать. Как видно, девушка робко просила вернуть ей похищенное покрывало, но плут притворялся будто ничего не понимает и только знаками и мимикой старался ей втолковать, что в этом святом убежище она может не бояться за свою добродетель. Он указал гостье на отгороженный угол кельи, где было приготовлено чистое мягкое ложе, принёс самые лучшие фрукты и сладости, — словом делал всё, как подсказывала ему его природная хитрость, чтобы завоевать доверие несчастной девушки. Но обворожительная красавица, похоже, не обращала на всё это никакого внимания. Она села в углу и принялась громко плакать. Её беспрерывные рыдания растрогали благочестивого Фридберта, и он тоже не мог удержаться от слёз, так хорошо помогавших ему разыгрывать задуманную роль.
В поведении отшельника было столько сердечности и дружеского участия, что прекрасная чужестранка понемногу успокоилась, поверив в его непричастность к пропаже покрывала, и в душе осуждала себя за свои глупые подозрения. Ей хотелось только как-то объяснить гостеприимному хозяину кельи, какое несчастье постигло её на берегу Лебединого озера, ибо он, как видно, ни о чём не догадывался.
Первая ночь в жилище отшельника прошла в глубокой печали. Но утренняя заря с давних пор обладает даром своими розовыми пальцами вытирать ночные слёзы страдалиц.
С восходом солнца Фридберт исполнил обычные молитвы, и это очень понравилось прелестной гостье. Она позволила уговорить себя отведать кое-что из принесённого на завтрак, после чего оба вышли из кельи и пошли по берегу озера ещё раз поискать покрывало, которое, быть может, унёс шаловливый зефир, если только его лёгкая ткань не зацепилась за какой-нибудь куст.
Услужливый Фридберт с величайшим усердием принимал участие в поисках, хотя хорошо знал, что они бесполезны.
Неудача снова нахмурила лоб нежной девушки, но в её жилах текла лёгкая эфирная кровь, и печаль, словно ночная тень на зыбучем песке, неглубоко проникла в девичье сердце. Мало-помалу она примирилась с судьбой, и её грустные глаза прояснились, как облака в лучах заходящего солнца. Девушка привыкла к Фридберту, с которым, волею судьбы, ей приходилось делить одиночество, и её взгляд иногда с удовольствием задерживался на его цветущем лице.
Коварный отшельник с тайной радостью подметил это и тысячью мелких услуг старался ещё более обратить благоприятные для него признаки в свою пользу. Любовь утончила его чувства и наделила способностью проникать в женское сердце, а простой, неглубокий швабский ум, казалось, приобрёл несвойственную ему ранее гибкость.
Только изобретательная любовь могла дать этой паре отшельников такой лаконичный, и в то же время очень выразительный, язык, что они, так же как Инкле и Ярико[176], прекрасно понимали друг друга.
Долгое время Фридберт таил желание узнать, на языке какого народа говорит прекрасная незнакомка, и какому роду она принадлежит, чтобы судить, равны ли они по положению, как равна их любовь. Невежественный простак, он, конечно, не мог знать, что маленький ротик прелестной девушки произносит греческие слова, ибо ни один диалект, кроме швабского, не был ему знаком. Всё же с помощью придуманного им условного языка отшельник узнал, что в его сети попала греческая красавица. Впрочем, во времена Фридберта греческий идеал женщины, с присущими ей классическими пропорциями тела, когда голова составляет не более восьмой его части, и характерным профилем, на котором линия носа является продолжением линии лба, ещё не овладел немецкими юношами. Глаза, а не пропорции, чувство, а не школьная арифметика были единственными судьями красоты, приговор которых оставался незыблемым, и никого не заботило, греческая она или не греческая.
