— Друг, ты подарил светлый вечер в моей жизни и будет справедливо, если я сделаю тебе подарок, который украсит вечер твоей жизни. Этот дом со всем, что в нём находится, и с садом вокруг него принадлежит тебе. В кухне и погребе есть всё необходимое. Слуга будет ухаживать за тобой и, сверх того, ты будешь ежедневно перед обедом находить под тарелкой серебряную монету. Открою тебе тайну: Серый Кафтанчик — мой слуга, которого я каждый день посылал подать тебе честно заслуженную милостыню, пока строился этот дом. Если хочешь, можешь считать меня своим добрым ангелом, ибо твой ангел-хранитель не заслужил твоей благодарности.
Франц ввёл старика в его новое жилище, где был накрыт стол и всё располагалось так, чтобы ему было удобно и уютно. Старик не мог прийти в себя от неожиданно свалившегося на него счастья. Ему, правда, было непонятно, как богач мог пожалеть бедняка, — уж не мираж ли это? Но Франц рассеял сомнения старого солдата. Благодарные слёзы покрыли старческие морщины, а сам благодетель, не дожидаясь, когда новый хозяин дома, оправившись от смущения, примется его благодарить, выполнив ангельскую миссию, исчез, как это обычно делают ангелы, и предоставил своему подопечному объяснять это событие так, как ему вздумается.
На следующий день в квартире очаровательной невесты было шумно, как на ярмарке. Франц послал к ней торговцев, ювелиров, модисток, кружевниц, портных, башмачников и вышивальщиц. Целый день она провела, выбирая материи, кружева и другие необходимые для невесты предметы и снимая мерки для новых нарядов. Её стройные ножки, прекрасной формы рука и тонкая талия были столько раз и так тщательно измерены, как будто скульптор собирался лепить с неё богиню любви.
Жених тем временем заказал в церкви обряд венчания, и не прошло и трёх недель, как он повёл невесту к алтарю.
Свадебное торжество, по своему великолепию, далеко превзошло всё, что было во время бракосочетания Пивного Короля.
Мать Бригитта насладилась блаженством, украсив добродетельную дочь миртовым венком. Она дождалась своего бабьего лета: исполнилось её желание прожить остаток дней в довольстве. И это было наградой за её похвальное качество, — она была самой терпеливой и самой покладистой тёщей, какую когда-либо знал свет.
(Гравюры — Р. Йордан)
У речушки Локвиц, в Фогтланде, на тюрингской границе, на месте бывшего женского монастыря, разрушенного в гусситскую войну, стоял замок Лауэнштайн[209]. Покинутая духовная обитель перешла в мирские руки и впоследствии была отдана графом Орламюндским, тогдашним его владельцем, в лен своему вассалу, который построил себе на монастырских руинах замок. Назвал ли он благоприобретённую собственность своим именем, или сам получил имя от названия местности, пожалованной ему графом, нам это неизвестно. Звали этого дворянина Лауэнштайн.
Очень скоро обнаружилось, что в нечестивых руках мирянина церковное хозяйство не процветает, и польстившегося на имущество церкви неминуемо ждёт возмездие.
Останки святых монахинь, столетиями покоившиеся в мрачных монастырских склепах, не могли смириться с осквернением их святыни. По ночам полусгнившие кости скелетов оживали в глубине подземелья, стучали, гремели и поднимали ужасный шум в ещё сохранившейся от монастыря сводчатой галерее.
Часто монахини устраивали торжественные шествия во дворе замка, после чего обходили его покои и громко хлопали дверьми, беспокоя хозяина в его собственном доме и не давая ему спать. Они поднимали шум на чердаке, где спали слуги, или мучили скот в хлеву, отчего у коров пропадало молоко, а лошади в испуге храпели, становились на дыбы и разбивали перегородки в стойлах. Бесчинства и беспрестанная возня благочестивых сестёр отравляли существование людей и животных, и все, начиная от хозяина замка и до свирепого бульдога, испытывали постоянное чувство неуверенности и страха.
Владелец поместья не жалел денег на знаменитых заклинателей духов, надеясь с их помощью заключить с буйными соседками мир и навечно заставить их утихомириться. Однако самые могущественные заклинания, приводившие в трепет всё царство Белиала[210], а также кропило со святой водой, от которого, как комнатные мухи от хлопушки, разлетались обычно все злые духи, долгое время были бессильны перед упорством призраков-амазонок, с такой настойчивостью отстаивающих право на свою собственность, что заклинателям со всеми их святыми реликвиями порою приходилось оставлять поле боя и спасаться бегством.
Наконец, одному Гасперу[211] своего времени, разъезжавшему по стране, очищая её от злых духов, удалось всё же добиться от ночных сумасбродок послушания и вернуть их в тёмные склепы, где им разрешалось сколько угодно катать свои черепа, шуметь и стучать костями. Монахини снова заснули мёртвым сном, и в замке воцарилась тишина. Но, по прошествии семи лет, беспокойная душа одной из сестёр проснулась и, как и прежде, занялась своими проказами, пока, утомившись, не успокоилась, чтобы ещё через семь лет опять явиться в этот мир.
Со временем, обитатели замка привыкли к этим визитам призрака и, как только наступало время его появления, остерегались выходить из своих комнат и показываться по вечерам в галерее.
После кончины первого владельца, поместье перешло к его прямым потомкам. И в последствии никогда не было недостатка в наследниках мужского пола до тех пор, пока в тридцатилетнюю войну не расцвела последняя ветвь лауэнштайнского древа жизни, на которую природа, казалось, израсходовала все свои силы. Она была так расточительна, что этот грозный помещик, в период своей зрелости, почти достигал веса знаменитого толстяка — Франца Финаци, из Пресбурга, и лишь немного уступал откормленному голштинцу, по имени Пауль Бутерброд, недавно выставленному в Париже напоказ перед почтенной публикой, где, надо заметить, парижанки с большим удовольствием ощупывали его тугие бёдра и бицепсы.
Между прочим, до того как он стал походить на тыкву, помещик Зигмунд был очень видным мужчиной. Он, не испытывая нужды, жил в своём поместье, унаследованном от бережливых предков, и не пускал добро по ветру, а пользовался им с благоразумной умеренностью. Как только его предшественник освободил место и предоставил ему во владение поместье Лауэнштайн, Зигмунд, по примеру своих предков, женился и со всей серьёзностью подумал о продолжении дворянского рода. Скоро счастливые супруги дождались благородного первенца. Но дитя оказалось прелестной девочкой. На этом дело с продолжением рода и закончилось. Чрезмерное внимание заботливой жены настолько пошло впрок упитанному супругу, что все надежды на прибавление потомства потонули в его собственном жире.
Мать, которая с самого начала супружеской жизни занималась хозяйством и одна командовала в доме, не могла уделять много времени воспитанию дочери. Что до отца, то чем больше у него становилось брюхо, тем бездеятельнее становился дух, и в конце концов его перестало интересовать всё, что не было бы жареным или пареным. Поэтому Эмилия почти целиком была предоставлена заботам матери-природы и чувствовала себя при этом совсем неплохо.
Художница-природа не любит рисковать репутацией, а если и допускает ошибку, то потом обычно с лихвой возмещает её. Обделив вниманием отца, она всё своё искусство употребила на формирование тела дочери и её душевных качеств, создав совершенное произведение.
Девочка была красива, стройна и умна. По мере того как расцветала её красота, росло и желание матери придать новый блеск их угасающему роду. Она тайно гордилась родословной Лауэнштайнов и смотрела на дочь, как на достойное украшение дома. Но во всём Фогтланде не было семьи достаточно древнего и благородного происхождения, кроме, быть может, господ Рейсс, куда бы она хотела пересадить последний цветок лауэнштайнского рода.
Многие жившие по соседству молодые люди предпринимали попытки захватить прекрасную добычу, однако хитрая мать всегда умело расстраивала их планы. Как таможенник у шлагбаума внимательно следит за тем, чтобы никакой контрабандный товар не проскользнул мимо, так и она тщательно стерегла сердце девушки, отвергая все сомнительные советы доброжелательных кузин и тёток, и держалась при этом так величественно, что ни один сосед-помещик не решался посвататься к её дочери.
Пока сердце девушки ещё прислушивается к наставлениям, его можно сравнить с челноком на зеркальной поверхности озера, когда он плывёт, повинуясь рулю. Но если поднимется ветер и волны начнут качать лёгкое судёнышко, оно становится непослушным рулевому и продолжает плыть по воле ветра и волн.
Кроткая Эмилия охотно позволяла матери водить себя на помочах и направлять на дорогу гордости. Её сердце оставалось нетронутым. Она ожидала принца или графа, который будет благоговеть перед её красотой, всем же менее родовитым женихам отказывала с холодной надменностью.
