С теми, кто пытался сопротивляться, особо не церемонились: скажем, одному из моих сокамерников, пытавшемуся уцепиться за свои нары, походя сломали обе руки. А потом, вытаскивая в коридор, от души приложили головой о дверь — видимо, чтобы не вздумал уцепиться еще и за нее. Поэтому, услышав свое имя и команду, я решил, что ослышался.
Не дождавшись моей реакции, мордастое создание раза в два шире и в полтора раза ниже меня злобно сплюнуло на пол, приподняло факел и угрожающе зашипело:
— Ты что, оглох? К стене! Живо!!!
Я сглотнул подступивший к горлу комок, несколько раз сжал и разжал пальцы, а потом медленно встал:
— Иду.
Дубинка, зажатая в руке тюремщика, провернулась в воздухе и шлепнула по ноге… своего хозяина:
— Поторопись, Двуликий тебя забери. Или останешься тут!
Услышав последнюю фразу, я облегченно перевел дух: худшего места, чем этот уровень, в тюрьме не было. Значит, в моем деле наметились какие-то подвижки.
Защелкнув на моих запястьях кандалы, тюремщик снова помянул Двуликого и быстренько вытолкал меня в коридор. Потом пинком закрыл дверь, защелкнул замок и кивком показал в сторону лестницы.
Я неторопливо двинулся в указанном направлении. Неторопливо — это чтобы мой сопровождающий не почувствовал мою радость и не смог в дальнейшем воспользоваться моей слабостью. И, пройдя приблизительно треть коридора, зачем-то начал считать шаги, которые отделяли меня от оставшихся за спиной пыточных.
Камера, в которую меня переселили, была рассчитана на одного человека. Причем здорового и склонного к побегу: из стен торчали массивные железные штыри, с которых свисали толстенные цепи, заканчивающиеся кандалами. В углу рядом с веткой из пола торчал шест «Червяка»[52]. А в ногах и у изголовья узких деревянных нар, намертво прибитых к полу, крепились стальные кольца. Видимо, для того, чтобы раскладывать особо буйных заключенных в «паука»[53] и забывать об их существовании.
Хотя нет, забывать о заключенных здесь, кажется, не любили — от коридора камеру отгораживала не дверь, а решетка с прутьями толщиной в руку, протиснуться между которыми не смог бы даже пятилетний ребенок. А со стены напротив нары освещал пусть тусклый, но светильник!
Приковывать меня к стене тюремщик не стал. Усаживать в «Червяка» — тоже: втолкнул в камеру, снял с рук кандалы, захлопнул решетку, навесил на засов тяжеленный замок и ушел. Даже не попрощавшись.
«Изменения в деле есть. Но какие-то странные… — дождавшись, пока затихнет звук его шагов, подумал я. Потом улегся на нары, закинул руки за голову, закрыл глаза и мысленно процитировал фразу, за которую один из первачей Роланда Кручи однажды заработал пятерик[54] на свинарнике: „Немного сна полезно в любых количествах…“»
… — Пирожок… С земляникой… Один… — буркнул я.
— Два… — заявила Ларка. И, покачивая бедрами, двинулась к лотку. — Один — с земляникой, а второй — с яблоками!
Торговец сглотнул. Видимо, никогда не видел девушек, разгуливающих по улице в мокрых насквозь нижних рубашках, да еще и надетых задом наперед.
— Ну, что уставился? — возмущенно поинтересовалась сестричка и, не дождавшись его реакции, сгребла с лотка две пышущие жаром сдобы. — Сколько с нас?
— Ч-четыре копья…
Ларка тряхнула волосами и повернулась ко мне:
— Кром, дай ему десятинку[55]!
Я потянулся к кошелю и… застыл: родинка на подбородке, которую мне так нравилось трогать, вдруг посветлела и пропала! За ней куда-то исчез и тоненький шрам на левой брови. А еще через мгновение я вдруг понял, что смотрю не на сестру, а на баронессу д’Атерн!
— Кро-о-ом! Ты меня слышишь? — грозно сдвинув брови к переносице, воскликнула леди Мэйнария. Потом подошла ко мне вплотную, встала на цыпочки, вгляделась мне в глаза и жалобно спросила: — Кро-о-ом, с тобой все в порядке?!
— Да… — сглотнув подступивший к горлу комок, выдохнул я.
Баронесса НЕ УСЛЫШАЛА — сделала шаг назад, сгорбила плечи и… заплакала!
Я метнулся к ней, проснулся и мгновенно оказался на ногах: до меня доносился тихий, на грани слышимости, голос леди Мэй:
— Кро-о-ом? Скажи, с тобой все в порядке?
Метнувшись к решетке, я прижался к прутьям, выглянул в коридор и онемел: в такой же камере, как и моя, только расположенной с противоположной стороны коридора и чуть левее, стояла баронесса д’Атерн! В угольно-черном платье, с роскошной прической и бледная, как полотно!
— Вы мне снитесь, правда? — не веря своим глазам, спросил я.
Леди Мэй отрицательно помотала головой и гордо расправила плечи:
— Нет! Я была у короля, и он признал мое право разделить твою судьбу.
Глава 10
Баронесса Мэйнария д’Атерн
Восьмой день четвертой десятины третьего лиственя
— Пришли, ваша светлость! — промямлил тюремщик, остановившись рядом с очередным дверным проемом, забранным массивной ржавой решеткой, и вставив ключ в огромный амбарный замок. — Это… э-э-э…
— Я понял! — перебил его граф Грасс. Потом повернулся ко мне и ослепительно улыбнулся: — Леди Мэйнария? Вот камера, в которую вы так мечтали попасть!
Издевка, прозвучавшая в его голосе, вызвала у меня почти непреодолимое желание залепить ему хорошую пощечину. Однако я сдержалась, присела в реверансе и учтиво поблагодарила:
— Спасибо, ваша светлость! Вы так любезны.
— Пожалуйста! Всегда к вашим услугам!
— Не премину воспользоваться при первой же возможности.
— Буду искренне рад.
Пока мы обменивались любезностями, тюремщик справился с замком, распахнул настежь дверь и замер, на всякий случай вжав голову в плечи и глядя на носки своих стоптанных сапог.
Ждать, пока граф Грасс «галантно» предложит мне «располагаться», я не стала — приподняла юбки, царственно вплыла в камеру, неторопливо огляделась и позволила себе небольшую колкость:
— А что, пожалуй, не хуже, чем комната, в которой я провела первую ночь в вашем гостеприимном доме.
Скрип зубов Рендалла, наверное, услышали даже за пределами Аверона. Однако, вместо того, чтобы возмутиться или попытаться что-то объяснить, он предпочел ограничиться двусмысленностью:
— Рад, что вам понравилось.
— Кстати, пока вы еще тут… — Я медленно повернулась к нему лицом. — Вы не подскажете, где содержат моего майягарда?
Вместо того, чтобы поинтересоваться об этом у нашего сопровождающего, граф Грасс ответил! Сам! Даже не задумываясь:
— Если я не ошибаюсь, то в какой-то из камер чуть дальше по коридору.
Я мысленно отметила эту несуразность и… похолодела: если Кром был где-то по соседству, то он должен был услышать мой голос и хоть как-нибудь дать о себе знать. А раз не дал, значит, был не в состоянии!
«Только бы его не пытали!» — мысленно воскликнула я и, сделав шаг на подгибающихся ногах, обессиленно опустилась на узкие деревянные нары. Забыв о требованиях этикета и тому подобной ерунде.
Следующие несколько минут я истово молила всех известных мне богов о милосердии к человеку, посвятившему себя спасению чужих жизней, и не слышала ни прощальных слов графа Грасса, ни лязга захлопнувшейся решетки, ни удаляющегося звука шагов. Поэтому, открыв глаза, не сразу сообразила, что осталась одна. Наедине с тошнотворным смрадом, пропитавшим все и вся, холодом, пробирающим до костей, и страхом перед тем, что ждет меня и Крома в ближайшем будущем.
«Все будет хорошо! Его величество дал слово, что лично разберется в обстоятельствах дела, значит, беспокоиться не о чем…» — стараясь не смотреть на железный штырь «Червяка», торчащий из пола в каком-то шаге от моих ног, мысленно пробормотала я. И вздрогнула, наткнувшись взглядом на одну из фраз, выцарапанных на противоположной стене:
«Не верь словам — в них весу нет…»
Сглотнув подступивший к горлу комок, я перевела взгляд на соседнюю надпись и поежилась — кто-то из моих предшественников дал на эту философскую сентенцию довольно лаконичный ответ:
«Ты прав. Но уже слишком поздно…»
Мне стало не по себе — в этих словах звучали обреченность и нежелание сопротивляться судьбе.
«Король Неддар — человек слова! Он не позволит казнить невиновного и очень скоро вытащит нас из тюрьмы…» — подумала я, перевела взгляд чуть левее и густо покраснела: череда рисунков в углу камеры напоминала иллюстрации к свитку Олли Ветерка «Тайны дворцовых альковов», некогда показанному мне Володом. Только, в отличие от иллюстраций к нетленному творению одного из самых удачливых любовников Белогорья, нарисованные на стене переплетенные тела мужчин и женщин выглядели донельзя омерзительно и грязно.
— Какая гадость! — в сердцах воскликнула я и похолодела: прямо под последним рисунком бежала череда изломанных, с трудом узнаваемых букв, складывающихся в слово «больно»…
