Глаза Ждана округлились, но боевую стойку он принял немедленно. Второй и третий удары он отбил грамотно. Мне все стало ясно. Он умел противодействовать этому приему, простому, но, следует признать, коварному. Но умения, не закрепленные долгой практикой, вылетели из головы, стоило встать на кон его жизни. Остались только первичные инстинкты да живучесть, присущая ему от природы и закаленная на улицах Тихой Замути в детстве.
Следующие полчаса я раз за разом повторял один и тот же удар, постепенно наращивая силу и скорость. Под конец этого времени Ждан вполне смог бы отразить его, даже если нож окажется в руках у одного из моих братьев… Наверно, лишь за исключением Атамана.
Ночь прошла спокойно, хоть я на всякий случай спать не ложился. Но городская стража и городские бандиты в лучшем виде показали, насколько они городские. Тихая Замуть бурлила, однако за пределы селения эта активность не выплеснулась. Уже потом узнал я, что вспышка ярости Ждана обошлась городку в три облавы, две войны между бандами. Об остальных мелочах судить было трудно. Но я-то знал: передел сфер влияния, возникающий после внезапной смерти верхушки одной из банд, – кровавая пора.
Мы двинулись в путь задолго до того, как встало солнце. Поклажу распределили между собой мы со Жданом. Девушки шли налегке. Лишь Борислава ни в какую не согласилась расстаться со своим мечом. Настоящий боевой клинок, скованный к тому же под руку весьма крепкого мужчины, весил немало. Потому к вечеру дочь воеводы вымоталась больше всех.
С обеда тучи вновь закрыли солнце, и зарядил мелкий дождик. Это был не скоротечный ливень. Вода обещала литься с неба не меньше пары дней. Мы со Жданом то и дело оглядывались на девушек, кутающихся в плащи, которые к вечеру окончательно вымокли. Даже специальная обработка ткани, призванная отталкивать воду, уже не помогала. Я понял, что ночевки под открытым небом наши спутницы не выдержат.
Вдали светились огни небольшой деревеньки. И вот если говорить о крайностях, странная картина получалась. Я бывал в городах, но не любил их. Мне нравились дикие места, но один там я оставался редко. А про деревни не знал ничего. Не представлял крестьянского быта – что они за люди, чем живут. С купцами, которые ездили по деревням, скупая у земледельцев продовольствие, дел я не имел, а большие торговые обозы зачастую на ночевку в этих селениях не останавливались.
Но сейчас выбора не оставалось. Нашим спутницам нужна была крыша над головой и тепло домашнего очага. Иначе далеко не уйдем. Потому мы свернули к ближайшей избе без колебаний. Конечно, я способен договориться с кем угодно. Горожан сложно убедить пустить чужака на ночевку. Но в городах и нужды такой нет. Постоялых дворов там хватает. А вот в деревушке, насчитывавшей не более двадцати дворов, такая роскошь вряд ли имеется.
На мой стук вышел крепкий мужик среднего роста, с окладистой бородой, слегка посеребренной сединой. В руке он сжимал обычный плотницкий топор, но в голосе не было слышно недружелюбия.
– Кому там дома не сидится в непогоду? – спросил он.
– Путники мы, – ответил я. – Пустите переночевать.
Я никак не пытался повлиять на него своими методами. Для этого сперва надо понять человека, перекинуться парой фраз, услышать его. Но это и не понадобилось. Мужик отступил в сторону и с сочувствием проворчал:
– Ну проходите, гости. Вижу, промокли, озябли. Эх, понесло же вас в дождь, да еще и с бабами.
Мы прошли в просторные сени. Три двери. От правой ощутимо пахло хлевом. Слева первая вела избу, вторая – в клеть. В общем-то жилище крестьянина мало отличалось от тех, которые я видел на окраинах города. Стены из толстых бревен. Здесь, в северных княжествах, строевого леса хватало. В просторной избе горело несколько лучин. От большой печи шло тепло. Наших девушек уже била крупная дрожь.
– Принимай гостей, хозяюшка, – улыбнулся в бороду мужик. – Меня Угрюмом кличут, а вас как звать-величать?
– Искателем прозвали, – ответил я, как обычно легко перенимая местный говор.
Представил своих спутников. Угрюм кивнул. Имени своего он не оправдывал. Был щедр на улыбку и доброе слово. Его жена и старшая дочка засуетились, собирая на стол. Звали их Рада и Весняна. На печи, сверкая в полутьме, которую едва-едва засеивали огоньки лучин, сверкали глазенками трое младших ребятишек. На их мордашках легко читалось любопытство вперемешку с испугом.
Мы скинули плащи, развесив их перед печкой сушиться. Ждан первым стянул промокшие сапоги и протянул ноги к печи. Пол оказался теплым. Хозяева ходили по нему босиком. Одежда на них была простая, из небеленой холстины, скупо украшенная вышивкой. На женщинах – сарафаны, на хозяине избы – портки да неподпоясанная рубаха.
Я присел на лавку, ожидая ужина. Скользнул беглым взглядом по стенам печи, расписанной изображениями разнообразных цветов. Вдоль стен – лавки, кое-где украшенные резьбой, большой стол. Обстановка простая, как сами хозяева, при этом производила впечатление основательности. Все на своих местах, казалось определенных каждому предмету века назад.
Три лучины не позволяли рассмотреть деталей обстановки. Одна горела на столе, вторая – возле печи, где хозяйка с дочкой хлопотали над ужином для запоздалых гостей. Третья догорала возле двух прялок. Светлана с Бориславой буквально прильнули к печи. От их одежды валил пар.
– Далеко ли путь держите? – степенно огладив бороду, спросил Угрюм.
– Да в стольный город, – ответил я. – Спешим больно, потому и не остановились по пути непогоду переждать.
– Это вы напрасно. А ежели хворь какая приключится?
– Ну я в деле лекарском смыслю немного. Может, у тебя захворал кто?
– Благодарствую, Искатель. Все здоровы. А ежели чего, то как свои хвори лечить, мы и сами знаем. А не сдюжим – так сходим к бабке Вупнихе. Она в деревне самая старая, много про хвори всякие ведает.
Мы оба замолчали. Хотелось отблагодарить как-нибудь хозяев за радушие, но что я мог им предложить? Деньги? Почему-то понял, что этим только обижу. Ничто из моих поистине огромных знаний и умений не было им нужно. Эти люди выглядели полностью самодостаточными. Казалось, и города-то со всеми купцами, ремесленниками, князьями и их дружинами не особо необходимы простым крестьянам. Одежда – из домотканого полотна, утварь слеплена местным гончаром. Деревянные ложки – вырезаны самим хозяином, наука-то нехитрая, да и им же расписаны простенько, без изысков, но с налетом искренности, которой не встретишь в городских домах.
Меж тем хозяйка накрыла на стол. Компанию нам составил лишь Угрюм. Да и то понятно, время ужина давно миновало. Сам крестьянин не был голоден, но хозяйский долг обязывал. Большой горшок свежесваренной каши, заправленной салом, Рада водрузила посреди стола. Весняна сбегала в клеть, принесла разносолов и глиняную бутыль с очень крепкой малиновой наливкой. Угрюм сам нарезал крупными ломтями ноздреватый черный хлеб.
Мои спутники набросились на еду, с трудом соблюдая хоть какие-то приличия. Угрюм смотрел на них со своей обычной улыбкой, потягивая наливку.
– Измаялись, бедолаги, – пробормотал он. – Эх, тяжела путь-дорога в осеннюю распутицу.
Его жена и дочь вновь сели за прялки, затянули тихими голосами какую-то песню. Лишь Весняна иногда бросала быстрые взгляды то на Ждана, то на Светлану. Видимо, не пускали еще родители ее по вечерам гулять с парнями, а девка в мужском платье так вообще оказалась в диковинку. Лишь Борислава внимания крестьянской дочки совсем не привлекла.
Ждан то и дело ловил бросаемые на него взгляды. Я даже заволновался, как бы не вышло чего. Негоже срамом платить за гостеприимство. Весняна – девка миловидная. Хотя первое, что бросалось в глаза в ее облике, – это задорно вздернутый носик и круглые щечки, усыпанные веснушками. Девка как девка: толстая русая коса, сарафан расшит пестрее, чем у матери. Да и в целом, видно, бурлит молодая кровь. Ох, намается, чую, Угрюм с дочерью еще. Но Ждан хлопот ему не доставит. За этим я присмотрю. Все-таки это ему не город, нравы строже, а мужики на расправу скоры.
Впрочем, волнения мои оказались напрасными. Разморенные от сытной еды, крепкой наливки да теплой печки девушки полезли на эту же печку и спать. Вскоре после них туда же отправились Рада с Весняной. Ждан растянулся на лавке. Мы с Угрюмом остались сидеть за столом. Хозяин сходил в подклеть и принес запотевшую бутыль из невиданного в этих землях мутноватого стекла с чем-то прозрачным.
– Вот, – похвастался он. – Сын старшой передал. Он у меня в войске княжеском.
– И что в ней? – удивился я.
– Да в ней-то самогон, – махнул Угрюм рукой. – Ты вот на это посмотри. Стекло, – с особым значением произнес он.
– Неплохое жалованье у княжьих ратников, – кивнул я.
– Да какое там жалованье! Ушкуйников ловили да на гнездо их вышли. А там добра всякого! Вот этим сам воевода сына моего пожаловал. За доблесть в бою. Озеро-то Полуночное разлилось, там нынче ушкуйникам простор. А иногда и в реки выходят, на деревеньки прибрежные налетают, купчишек трясут, бывало раз, что и до нашего села доходили. Только мало их было. Мужики-то сразу в топоры, а там и боярская дружина дым увидела, прилетела на рысях, в спину ударила. Да тогда же мой Тишка и подался в войско.
