Посмотрев через левое плечо, Тарик фыркнул: гула стояла у них за спиной, в той же позе – унизанное золотыми браслетами запястье на бедре, темные волосы откинуты назад, золотая кайма платья расходится на груди от тяжелого дыхания. Быстро добралась красавица.
Брякая ножными браслетами, гула отмахнула с плеча непослушные пряди и пошла к Меамори, покачивая бедрами. Покачивая так, что колыхалось даже широкое платье-камис. Аураннец ждал ее, распахнув объятья.
– Господин Меамори женат на гуле? – тихо спросила Майеса.
– Навряд ли, моя госпожа, – покачал головой Тарик. – Господину Меамори просто нравится играть с огнем.
– Она опасна?
– Очень, – улыбнулся Тарик. – Но господин Меамори – еще опаснее.
Расцеловавшись с гулой – и с трудом отведя от шеи ее улыбчивое, скалящееся лицо – аураннец крепко надавил женщине на плечи и усадил на землю:
– Расскажи мне все, Варуна. Расскажи, что видела.
Окончившая танец Тамаки подошла и встала за спиной. Тонкие пальчики перебирали по древку копья.
Гула запрокинула голову, оскалила клыкастый рот и хрипло засмеялась. Потом ощерилась еще страшнее и все же заговорила – на хорошем, певучем ашшари:
– Старик поспешил со своей почтой! И поплатился за спешку…
– Объяснись, о Варуна, – мягко отозвался Меамори.
– Те карматы, которых он счел пленными, просто пришли поболтать с Махом Афридуном, – гула снова обнажила в улыбке длинные клыки. – Ну и передать ему братский привет от командира Красных.
– Что с Харсамой ибн Айяном? – резко спросил аураннец.
– Он мертв, – снова блеснули кинжальные клыки. – И ему повезло – остальных людей его войска, отказавшихся идти с карматами, распяли на столбах. Головой к солнцу в зените. Парсы Маха Афридуна принесли Богине богатую жертву…
– Она – приходила? – осторожно поинтересовался Меамори.
Гула вся сжалась:
– Тихо, тихо… что такое говоришь… нет, нет, Ее никто не видел…
– Что они посулили Маху?
– Хорасан, конечно! – расхохоталась гула. – Хорасан, свободный от ашшаритов и их глупой веры!
– Кто-нибудь из отряда Харсамы перешел к карматам?
– Из пятисот человек – где-то сотня. Остальные сейчас подыхают вдоль дороги на Джабийю.
– Где сейчас Красные? Где Асавира?
– Стоят лагерем у Джабийи, мой хороший…
– Я отдам тебе столько пленных, сколько ты попросишь.
– Благодарствую, мой чудесный принц…
Сверкнув напоследок зубищами, гула зазвенела монистами – и исчезла.
Меамори обернулся к Тарегу и нехорошо улыбнулся:
– Ты позволишь мне убить Маха Афридуна, Тарег-сама? Отдашь мне предателя?
Нерегиль медленно склонил голову в знак согласия.
Аураннец прошипел:
– Захотел обмануть меня, смертный дурак…
Тамаки попробовала пальчиком лезвие и с мечтательной улыбкой слизнула каплю крови. Меамори, запрокинув голову, посмотрел в небо и тихо сказал:
– Под Гадарой я вырву твою печень, человечек… Клянусь богами – я попробую ее на вкус!
* * *Четыре дня спустя
Нум рыдала, уткнувшись ему в плечо. Аль-Мамун молча гладил ее вздрагивающую спину.
Утешить женщину он не мог. Ничем.
– Я ее зна-аа-лааааа… Я ее зна-ааалааа… Хафизуууу…
Да, знала. И даже подарками обменивалась – с молоденькой невольницей, которую Харсама ибн Айян взял в поход. Сегодня вечером разъезды доставили двоих беглецов, чудом переживших предательство Асавиры. Несчастные рассказали, что карматы не пощадили даже женщин. Распяли всех, кто не отрекся от веры. Всех до последней невольницы.
Дорога на Джабийю воистину стала Дорогой мучеников.
Нум подняла на него заплаканные, красные глаза. Нечесаная, несчастная. И вдруг вцепилась в рукава его рубашки:
– И ты отступаешь! Отступаешь! Они там умирают, а ты отступаешь!
Аль-Мамун попытался обнять ее снова, но Нум вывернулась со звоном ожерелий:
– Как ты можешь!
– Они умерли, Нум, – жестко сказал он. – Все умерли. Мы бы не спасли никого – и погибли сами. Там десять тысяч тяжелой кавалерии, Нум. И еще восемь тысяч бедуинов верхами. Два других карматских корпуса, говорят, не уступают им в численности. Если не отступим и не объединимся, нас перемелют как зерно между жерновами. И все равно нас будет в три раза меньше, Нум. Поэтому мы идем к Гадаре.
Она молча вытерла нос рукавом. Шумно шмыгнула. И вдруг четко, тихо и страшно сказала:
– Я так не хочу. Не хочу сидеть в лагере и ждать, когда за мной придут и поволокут к столбу с перекладиной. Я так не хочу.
Он молча привлек ее к себе. Снова погладил по спине. И тихо сказал – она ведь не видела его лица, его глаз:
– Тебе не о чем беспокоиться. Мы их разобьем. Обязательно разобьем.
Восемнадцать тысяч против шестидесяти. Из которых десять – железная парсийская конница. И это в лучшем случае – пока ведь не соединились, Тахир еще в двух днях пути.
Зря ты пустилась в эти плутни, Нум. Зря. Надо было тебе остаться с мальчиками в Баб-аз-Захабе…
Окрестности Гадары, два месяца спустя
Утренняя мягкая дымка медленно расплывалась, светлея и истончаясь. Где-то в невообразимой дали весенних полей орали петухи: за извилистым провалом Вади аль-Руккад просыпался крохотный вилаят. Йакуза – там стояли лагерем карматы. Главным лагерем. В Йакузе остались жители. А из Дайр-Айюба, что лохматился темными оливковыми деревьями далеко-далеко за спиной, все сбежали. А ведь весна, кто пахать будет – непонятно.
– Сколько зелени… Какая ж красота… – восхищенно выдохнул Хунайн ибн Валид.
Почти месяц они с карматами стояли друг против друга. Но молодой куфанец, привычный к сухой земле своей родины, все обмирал, глядя на травяные поля под утренним ветерком.
Пологий зеленый склон уходил к широким террасам долины. Шелестели серебристо-серебряными листиками оливы, меловые обрывы справа празднично трепались зеленью кустов. Вдали на гребень холма всползала широкая белая дорога. С одной стороны спина холма мягко круглилась и темнела распаханными полями. С другой крутыми осыпями падали вниз белесые каменные склоны.
Среди благостной зелени и круглых тамарисковых крон ограничивающий долину Вади-аль-Харир казался недоразумением: шли-шли и вдруг – раз, провалились. Травяной ковер обрывался извилистым красноватым краем широкого распадка. По дну провала все еще текла вода.
– Нам нужно спуститься в самый лагерь? – недовольно морщась, осведомился Тарик.
Господин Меамори пожал плечами:
– Проповедник сидит в самой гуще. А я бы хотел, чтобы вы сами послушали, что он говорит.
Плоская извилистая долина у них под ногами казалась засеянной – белыми, полосатыми, серыми от ветхости тентами палаток. Добровольцы – числом не менее трех тысяч – стояли отдельным лагерем на южном крае войсковых порядков. За тот месяц, что карматы лениво осваивались под Гадарой – бродили, изредка нападали на разъезды, засылали странных, непонятно чего хотящих послов – воинство гази лишилось не менее двух сотен ополченцев. Их переманили на свою сторону карматские даыи-проповедники.
А вот к карматам, напротив, прибывали подкрепления. Понемногу, зато постоянно. Раз в несколько дней.
Бурые складки Джухадарских высот замыкали широкую панораму плато, и вражеский лагерь у их подножия заметно прибавлял в протяженности. Линии костров теперь растягивались чуть ли не на фарсахи.
Что ж, карматские отряды сумели выстроиться – и не сказать, чтобы на большом расстоянии друг от друга – в длиннейшую, с юга на север тянущуюся линию в два фарсаха длиной. Тахир ибн аль-Хусайн аж в истерике бился: «Нас окружат! Мы тоже должны растянуть порядки!» Тут он был прав. Хотя, как ни растягивай линию войск, соотношение сил не изменится. Карматов все равно было в четыре раза больше. Говорили, что аж восемьдесят тыщ, не меньше. А теперь еще и эти проповедники.
Их укрывали. Не выдавали. То ли боялись, то ли вправду уважали. Люди продолжали дезертировать. Кого-то поймали и распяли. Рядом с одним из даыев – тот и на столбе продолжал петь гимны божественной любви. Еще одному господин Меамори, наслушавшись гимнов, велел по-простому снести голову. Теперь аураннцу сообщили, что с очередным даыем вступил в дискуссию почтеннейший мулла Абд-ар-Рафи ибн Салах, и диспут этот длится со времени рассветной молитвы. Разъяренный успехами карматской проповеди Тарик решил послушать местного богослова самолично. Как мудрено выразился Сейид – «в естественной обстановке».
Собственно, о диспуте сообщил начальнику Движущейся гвардии как раз он, каид Марваз. Ибо со своим отрядом из десяти преданных воинов обретался в лагере добровольцев, особо не светя принадлежностью к регулярным войскам на жалованье. Они даже головы стали брить полностью, не оставляя чуба. Это было, пожалуй, самой сложной частью задания – вот так брить голову.
