– И все же, о Тарик… – начал было мулла.
И осекся.
Потому что нерегиль вдруг нахмурился и оскалился, словно от внезапной зубной боли – да еще и ладонь к уху приложил, словно ему туда заорали. Слушая ладонь, как раковину, Тарик вскинул руку: подождите, мол, я тут… что? Что он тут?
– Мне срочно нужно в главный лагерь! – нерегиль встряхнулся и отвел ладонь от уха.
Аураннцы, как оказалось, стояли со странными, застывшими лицами – причем схватившись за рукояти мечей.
Сейид гаркнул им что-то по-своему, и сумеречники мгновенно оказались в седлах.
– Договорим потом, о ибн Салах… – быстро сказал нерегиль мулле, приложив руку к сердцу в знак извинения. – Хунайн! По коням!
– Что случилось?..
– Потом!..
Они взяли с места в галоп и мгновенно скрылись в страшной пылюке.
Ну а Марваз с ребятами и муллой остались хоронить тела погибших.
– Разве можно учить истине мечом, – тихо сказал Абд-ар-Рафи, прикрывая одно тело своим плащом. – Посланник Всевышнего учил нас прощать и любить друг друга, а мы?..
– Посланник Всевышнего сказал: «Рай находится под остриями мечей», – пропыхтел Марваз, укладывая еще одного безголового мертвеца на циновку.
– Это слабый хадис, – буркнул мулла.
«Зато какой верный», – подумал про себя каид, но вслух ничего не сказал.
Абд-ар-Рафи махнул рукой:
– Потащили!..
И, взявшись за концы подстилки, они поволокли мертвеца прочь.
* * *Сумеречник понял, что его ждет, как только оказался перед халифом. Аль-Мамун уже научился читать странные лица и жесты аль-самийа: глаза только кажутся пустыми, выцветшими от внутреннего сияния. На самом деле надо следить за тоненькими морщинками в уголках век. За изгибом тонких губ. За кончиками ушей. Тогда все становится понятно – насторожился. Напрягся. И налился черной, черной злобищей.
Аураннец щурился и тянул шею, как кот, которого окружают собаки.
Гвардейцы Тахира сомкнулись в сине-золотую стену. Меамори прижимал уши и быстро поглядывал по сторонам. Потом взял себя в руки и перетек в почтительную позу: преклонил колено перед эмиром верующих.
– Верно ли говорят, что ты велел наказать людей за то, что они встали на рассветную молитву?
Колыхнулся хвостик черных волос на затылке, скрипнула кожа кафтана – аураннец повел лопатками под чешуйками панциря. Опущенная к земле рука сжалась в кулак.
– Я приказал наказать часовых, которые пренебрегли своими обязанностями, – почтительно, вполголоса проговорил он.
– Ты лжешь, о враг веры! – рявкнул Тахир.
Парс аж трясся от злости: а как же, сумеречник велел дать палок его людям. Халиф поднял руку:
– Терпение, о Тахир! Ты отдал это дело на мой суд!
Парс со звоном кольчуги тоже припал на одно колено:
– Справедливости, о халиф! Справедливости!
Кругом недобро перешептывались.
– Отвечай, Меамори! Эти люди молились, когда ты и твои воины схватили их? Отвечай, во имя Всевышнего!
– Да, господин, – выдавил из себя сумеречник.
Толпа вскипела возмущенными криками:
– Доколе нами будут заправлять подлые кафиры?!. Правоверные, что ж это делается!
– Ты оскорбил веру, о неверный, – жестко выговорил аль-Мамун. – И ты за это ответишь.
Тахир вскинул набухшие от слез благодарности глаза и поднялся с колен.
– Я исполнял свой долг, господин, – тихо проговорил аураннец.
– Увести и обезглавить.
Гул толпы нарастал – и вдруг прорезался криками.
Знакомый сумеречный голос орал:
– Дорогу! Дорогу!
Тюрки личной халифской гвардии уже взяли Меамори за локти, а здоровенный Буга приготовился замотать голову приговоренного его же плащом. Заслышав крики разъяренного Тарика, громила замешкался.
– Я сказал – взять его, – процедил аль-Мамун.
Буга потел толстой складчатой шеей и нерешительно топтался. Меамори нагло, по-кошачьи, улыбнулся халифу прямо в лицо.
Строй нишапурцев распался, люди бросились врассыпную от крутящегося, роняющего с мундштука пену сиглави.
– Это был мой приказ! – задыхаясь после скачки, выкрикнул Тарик.
Соскочил с коня и встал рядом с аураннцем, отирая с потного лица пыль.
– Хочешь рубить за него голову – буду следующим!
Тут аль-Мамун сорвался – а зря, халиф не должен выказывать свой гнев подобно погонщику верблюдов:
– Да как ты посмел, сволочь?! Неверная мразь, что ты себе думаешь?! Я закопаю тебя в землю ногами вверх, как поступали с ублюдками вроде тебя мои предки! Тебя и твоих сумеречных прихвостней!
Не сводя с него холодных, бледных глаз, Тарик прошипел:
– Твой прадед приказал приволочь меня в аш-Шарийа, чтобы я защищал вашу землю. Совершенно не интересуясь, согласен я или нет сподобиться такой чести. Так вот теперь я буду защищать аш-Шарийа – не спрашивая твоего согласия и разрешения, о Абдаллах!
Аураннец, чуть улыбаясь, щурился в небо над головой халифа.
Тахир снова заорал про справедливость.
– Вестовой, – шепнул доверенный евнух.
Зухайр пожевал провалившимися над беззубыми деснами губами. И покосился в сторону парнишки в полосатом бурнусе – тот мялся и боялся за спиной зинджа.
– Что за вести ты привез, о юноша? – отодвигая евнуха, спросил аль-Мамун.
Тот коротко поклонился и сказал:
– Карматы построили свои полки для сражения! Из центральных порядков вышли поединщики! Требуют схватки с нашими воинами, о мой халиф!
– Началось… – пробормотал аль-Мамун.
Ну наконец-то – началось. Бой – лучше чем бесплодное ожидание в виду усиливающегося с каждым днем врага. У ног певуче мурлыкнуло:
– Я покорнейше прошу искупить свою вину поединком с врагом, о господин…
Кошкоподобное, худое, ненавидящее людей существо приникло к его туфлям. Аль-Мамун подавил в себе желание попятиться.
– Дозволено, – выдавил он наконец.
Меамори рассыпался в любезных мяуканьях. Тарик криво усмехнулся.
– Стоишь рядом со мной на холме Тал-аль-Джамуа, – коротко бросил аль-Мамун.
И пошел одеваться к бою. Устремленный ему в спину немигающий взгляд нерегиля он чувствовал кожей.
* * *Холм Тал-аль-Джамуа
Заросший чабрецом склон круто уходил вниз. Ниже, как овцы, сгрудились кривоватые от ветров сосенки. У подножия холма волной ходили заросли лавра, раскачивались под порывами фисташковые деревья.
Внизу, на равнине, поблескивавшие сталью воинские порядки огибали редкие всхолмья и рытвины. Но центр, называемый во всех военных трактатах кальб, сердце, стоял на плоском ровном месте – видимо, так и не засеянном поле.
Под ярким солнцем шарфы на шлемах поединщиков казались ослепительно белыми. Трое на трое – как положено. Пустое поле уходило в перспективу всхолмий и скалистых гребней, за ними темнели обрывы извилистых вади.
Карматский правый фланг оставил за спиной как раз такой длинный сыпучий распадок – мелеющий к северу Вади Аллан. А некоторые конные отряды так и вовсе не пересекали сухое русло – судя по бело-синим плащам, это были бедуины, бану руала.
– Кто еще двое? – спросил аль-Мамун куфанского каида.
– Азим ибн Амр, из нашего джунда, – с гордостью ответил тот, отводя от лица красно-желтый платок. – И Абдул-рахман ибн Абу Бакр, из Нишапура.
Воины вышли пешими и встали, широко, уверенно расставив ноги.
Третий поединщик выехал верхом – и заставил свою лошадь идти затейливым шагом вбок, ногу за ногу. Гарцевал, красуясь в приметном шлеме с двумя перьями, Меамори но-Нейи. Судя по тому, как он встряхивал в руке меч и как выбегали из первых рядов карматы – грозя кулаками и копьями – аураннец выкрикивал оскорбления.
Трое карматских воинов стояли далеко друг от друга: видимо, вышли от разных отрядов. Одному уже подводили коня – раз уж Меамори предпочел драться верхом.
Пока пешие поединщики тяжело взмахивали саблями, уворачивались и прыгали через смертоносные клинки врага, сумеречник дурачился: он не нанес ни одного удара, только крутился вокруг размахивающего мечом врага, ныряя под кривое лезвие, свешиваясь с седла и всплескивая рукавами.
И только когда на земле остались два вражеских тела, Меамори взмахнул мечом – ровно один раз. Кармат опрокинулся на спину и свалился с коня. Лошадь неспешно пошла к рядам воинов аль-Ахсы, волоча зацепившийся ногой за стремя труп.
Сумеречник, высоко вскинув сверкающий меч, галопировал перед восторженно орущими порядками халифской армии.
Азим ибн Амр и нишапурец славили Всевышнего, поднимая сжатую в кулак левую руку.
От рядов карматов отделились новые воины.
День обещал быть долгим.
* * *Рассвет следующего дня
Поглядывая в мышиного, утреннего цвета небо, Сумама ибн Хайян перевязывал ремни на башмаках.
Они сидели под низенькими кривыми дубками на склоне холма. Долина ползла змеями тумана, сонно смигивали вдали костры карматского лагеря.
Под носом качались желтые соцветия репника, жесткие стебли только-только схватились листочками. Сумама недовольно покосился на колючие заросли блошняка, стоившие ему царапин на щиколотках: пойдя отлить, он напоролся аккурат на шипастый ковер кустков с мелкими цветочками. Его в очередной раз засмеяли за отказ носить шаровары-сирвал: мол, ты так гордишься своим ашшаритским происхождением, о Сумама, что боишься надеть парсийские штаны? А может, тебе денег на них жалко?
