Лекарь-харранец невозмутимо свернул полотенце и закрыл сундучок со снадобьями. Потом так же невозмутимо сунул жгут из ткани васитцу в рот – чтобы тот кусал и не орал слишком сильно. Видно, живот у бедняги разболелся не на шутку.
Потом кивнул приятелям: отойдем, мол, подальше от несчастного страждущего, чтоб не мешать ему разговором.
– Говорите, почтеннейший, его отпустило незадолго перед этим? – поинтересовался лекарь у Марваза.
Каид видел, как харранец щупал Халиду живот – пальцы как в камень упирались, всю брюшину свело.
– Да, – покивал каид. – И живот был мягкий. А сейчас…
Хунайн с Рафиком тоже покивали – они васитцу по очереди живот щупали, радуясь, что все обошлось.
Лекарь молча протянул каиду бумажный сверток:
– Вот. Это все, чем я могу помочь.
– Что это? – удивился Марваз.
– Пузырек. С соком белены.
– Что?!
Харранец бесстрастно смотрел каиду в глаза:
– Он провел несколько лет в рабстве?
– Да, и что?
– Видимо, голодал. Потому что нажил язву в желудке. А сегодня эту язву прорвало. Содержимое кишок сейчас плещется у бедняги в животе. Я ничем не могу помочь, но оставить человека медленно умирать в муках не позволяет совесть.
Коричневый бумажный сверток раздвоился у Марваза в глазах.
Хунайн тихо спросил:
– В воде развести?
– Да, – кивнул лекарь.
– Сколько?..
Куфанец не договорил, но все было ясно. Сколько будет умирать.
– Недолго. Он начнет бредить. Потом остановится дыхание. Другой травы, способной быстро похитить жизнь, у меня с собой нет.
Рафик, странно смаргивая, передал ученику лекаря мешочек с рисом: денег же не выдали, приходилось расплачиваться припасами. И вот еще мулов потеряли, с поклажей… Марваз потряс головой, прогоняя глупые мысли, и снова посмотрел на сверток у себя на ладони. Лекарь поклонился и пошел прочь.
Халид застонал сквозь полотенце во рту.
Куфанец молча подошел и взял с раскрытой ладони каида невесомый пакетик.
* * *Хаза, пять дней спустя
У забросанной свежей землей оросительной канавы их встретила женщина – всклокоченная, в драной рубашке. Она пошатывалась, бродила вдоль влажной полосы чернозема и звонила в колокольчик.
Ветер рвал с шестов ленты, перечеркнутые камышинкой плетенки-веночки бешено крутились в сером, набухающем дымом воздухе.
По дороге гулял пыльный смерч, крутились соломины и сухие пальмовые листья.
Безумица улыбалась своим мыслям и раскачивала колокольчик над ухом, радостно слушая тонкие, тихие звоны.
Послышались мяукающие крики аураннцев: эскадрон шел походным строем, похоже, в вилаяте конники останавливаться не собирались. Да и что там искать – дома стояли пустые, кругом ни души. Живой души, в смысле. Только пара трупов на улице.
Гвардейцы рысили мимо, Марваз провожал их взглядом: рожки перьев на шлемах одинаково приподнимались, взблескивало начищенное оружие.
Тяжелый выдался переход, куда же несутся?..
Задумавшись, каид едва не пропустил важное: один из рысивших мимо сумеречников вдруг поддал кобыле каблуками и послал ее в сторону – прямо к чумазой сумасшедшей. Перехватив в руке дротик, самийа примерился к удару.
– Нет, во имя Милостивого! – крикнул Марваз, бросаясь к несчастной.
Сумеречник скривил бледные, синюшные губы и вскинул дротик острием вверх, заворачивая кобылу обратно.
– Зачем?! – не выдержав, заорал каид. – Зачем убивать сумасшедшую?!
Аураннец крутанулся, лошадь невольно вскинула голову, храпнула.
– Потому что этого не делаете вы, люди, – процедил самийа, сдерживая напирающую конягу.
– Оставь ее в покое! – Марваз на всякий случай закрыл собой изучающую очередную мелодию безумицу.
– Откуда ты знаешь, чего она хочет, – скривился синюшный. – В этой яме лежат все ее близкие. Она хочет уйти к ним. Отойди!
Каид оглянулся на женщину. Та опустила колокольчик и совершенно осмысленно улыбнулась вертящемуся на храпящей кобыле сумеречнику. Тот улыбнулся в ответ, размахнулся и всадил ей дротик точно в грудь. Сумасшедшая взмахнула рваными рукавами и упала навзничь без звука. Колокольчик звякнул и затих в траве. Древко покачалось в короткой агонии и застыло без движения.
Аураннец подъехал, наклонился, с силой дернул обратно, приподнимая обмякшее тело.
– В Хазе пусто, – мрачно проговорил Марваз. – Сбежали, сукины дети…
Самийа стряхнул труп с дротика и прищурился на горизонт:
– Не сбегут. Мы найдем и убьем их.
И с ходу принял в галоп, догоняя колонну.
Каид отплевался от полетевшего из-под копыт песка и оглянулся на занимающееся над вилаятом зарево пожара. Поле заволакивалось темным, пахнущим сажей дымом. В широко открытых глазах женщины с окровавленной развороченной грудью отражалось пасмурное небо.
Марваз пробормотал:
– Скорей бы уж в бой…
Говорили, что в карматской столице собралась нечисть и мерзость со всей аль-Ахсы. Но каида даже это уже не пугало. До Хаджара оставалось пять дневных переходов.
* * *Предместье Хаджара, пять дней спустя
Навстречу Хунайну бежал бедуинский мальчишка в полосатом бурнусе – он бы голосил, но из широко раскрытого рта вырывалось лишь хриплое дыхание.
Куфанец нагнулся с седла и поймал его правой рукой за капюшон, за дурацкий бедуинский колпак – иначе парнишка и дальше б бежал, задыхаясь и не разбирая дороги.
Над узкой улочкой, над плоскими крышами плыл черный дым. Предместье приказали выжечь. Вместе с жителями, если таковые встретятся. Хунайн ходил к плохо присыпанным ямам на окраине и все видел. И с тех пор гнал от себя привязчивый, зудевший в пустой голове вопрос: зачем жертвам в яме у масджид надели венки из зеленых ветвей? Голые, связанные люди с разваленными горлами – и у каждого вокруг головы топорщатся листья. У детей, правда, веночки съехали на шею, ветки текли густо-бурым.
Марваза от той ямы уводили с трудом: бедняге все сосед мерещился, и каид принялся дергать чью-то ногу, выкликая дядю Ваддаха. Хорошо, нашлись добрые люди, помогли Рафику утащить ятрибца с глаз долой: поговаривали, что сумеречники отлавливали сумасшедших и убивали. Безумцев и впрямь развелось много, и люди то и дело вздрагивали, если кто-то поблизости начинал громко кричать.
Вот и этот орет и болтается в руке, куда ж ты рвешься, дурачок, несмышленыш, коня мне пугаешь…
– Ты безумен, во имя Всевышнего! – цепко удерживая дрыгающегося юнца, строго выговорил Хунайн. – Или ты из местных?..
Задавая вопрос, каид незаметно потянулся к джамбии: если местный, не надо длить пустых разговоров, мальчика нужно убить быстро. Не тащить же его в сарай на окраине – хотя по шарийа ему как раз полагался сарай и огонь, за человеческие-то жертвоприношения…
– Меня зовут Абид! – отчаянно заверещал юнец. – Абид, Абид! Я свой, свой, клянусь Всевышним!
– А что здесь делаешь, о Абид? – кладя руку на рукоять кинжала, тихо спросил Хунайн.
Местные тоже кричали и молились, призывая Всевышнего.
– Разве ты не знаешь, о Абид, что обозным запрещено входить в предместье? Из какого ты племени?
Парнишка разом прекратил орать и уставился на руку каида. Видно, все понял. Лицо помертвело, на глазах выступили слезы.
– Я… дяденька-ааа…
Хунайн вздохнул и со скрипом вытащил кинжал из ножен. Лучше нож, чем сарай и огонь. Да простит тебя Всевышний, Абид.
– Дя… дя… дяденька-аа… – придушенно застонал мальчишка, судорожно цепляясь за ворот, – каид легонько приподнял его за шкирку, чтобы не промахнуться и завершить дело без проволочек.
– Хуна-ааайн! Хуна-ааайн! – донеслось с другого конца улицы.
Ага, ребята подтянулись. Куфанец приподнялся в стременах и помахал джамбией: щас, мол, подождите, я вот только здесь разберусь.
Мальчишка, пользуясь его неустойчивой посадкой, дернул, как раненый орикс, – и с треском ветхой ткани капюшон оторвался. В руке у куфанца остался полосатый лоскут, а парнишка со всех ног припустил вниз по улице – прочь от нагоняющих гвардейцев.
– Абдулла! Муса! – заорал он подскакивающим ханаттани. – Валите паршивца!
Свистнул дротик – бедуин упал и перекатился в пыли. Увернулся! И хорьком метнулся в калитку в дувале.
Тьфу ты…
– Да ну его, – тяжело спешиваясь за дротиком, пробормотал ханетта. – Все одно спалят вместе с домами. Надо бы уходить отсюда, я видел, как аррада с нафтой к кварталу подкатывают…
Сплюнув под стремя, Хунайн пожал плечами. И с сожалением развернул коня. Напоследок, из чувства долга, встал в стременах: через забор заглянуть, вдруг парень там прячется.
Посмотрев, куфанец перегнулся пополам и сблевал наземь.
Ибо за забором оказался не сад.
За забором открывался глазам обширный двор, сплошь утыканный столбами и кольями. Недавно врытыми, черные отвалы земли у подножий не успели просохнуть. На прибитых к столбам низких перекладинах висели красные, обгоревшие на солнце люди с вываленными языками. У колышков скрючились дети, намертво прикрученные за шею и локти. Над каждым покачивалась перечеркнутая плетенка «глаза».
