Заглянувший в адский сад Муса тихо присвистнул:
– На солнце, что ль, умирали?
Молоденького ханетту никакие здешние ужасы не брали. Впрочем, Муса рассказывал, что в Ханатте его мать заживо сожгли на погребальном костре отца – прям у него, шестилетнего, на глазах. А после этого Муса пару лет жил в трущобах на окраине большого города – и там каждый день десятки людей от голода дохли, тоже у него на глазах. И трупы оставались на солнышке гнить, и не убирал их никто. Так что выловившим его работорговцам мальчишка целовал руки: те хоть кормили раз в два дня…
Отблевавшись, Хунайн утер выбитые рвотой слезы и пробормотал:
– Уходим. Пусть здесь все очистит огонь, во имя Всевышнего, Милостивого, Милосердного.
Словно в ответ на его слова, невдалеке послышались свист и грохот взрыва. Над плоскими крышами взметнулось пламя, взвились черные клубы дыма. И тут же небо огненной дугой прочертил следующий горшок с нафтой.
Каид со спутниками переглянулись и приняли в галоп.
* * *Окрестности Хаджара, неделю спустя
Странная, словно колокольчики над гробом играли, музыка вгоняла в неприятное оцепенение. Медленные, далеко отстоящие друг от друга звоны тихо плыли в ночи и не желали складываться в привычную мелодию. И что-то шептали, шептали засыпающему разуму. Словно напевали кладбищенскую колыбельную – хотя колыбельные не играют на фарфоровых шариках тоненькими деревянными палочками…
Абид встряхнулся: что-то и впрямь его куда-то затянуло. Никаких шариков и палочек он не видел, конечно.
Юноша устроился за сыпучим отвалом земли, оставшимся после рытья канавы. Точнее, рва. Рва, отгораживающего сумеречный лагерь. Рвущиеся под ночным ветром шатры стояли неплотно, и Абид ясно видел освещенную факелами площадь – там-то все и происходило.
Впрочем, что происходило, юноша так и не смог взять в толк.
Музыкантш-аураннок он видел отлично. Женщины склонялись над огромными, в два локтя шириной, длинными досками с натянутыми струнами и когтили их лапками в острых металлических напальчниках. Видимо, эти-то доски и распространяли жутковатые тихие звоны – бр-рр…
Джунайдову сумеречницу тоже трудно было не увидеть: она сидела на тростниковой циновке у растянутого белого полотнища со знаком в виде длинноногой птицы.
А Тарик сидел рядом с ней. И еще с одной сумеречной женщиной в зелено-белом шелковом платье.
Женщина в зелено-белом плакала. Совсем как человеческая. Раскачивалась из стороны в сторону, закрывалась рукавами. Невольницы то и дело подавали ей платки – и тоже плакали.
Абиду становилось все страшнее и страшнее. То ли от нездешней, непривычной музыки. То ли от вида толпы сумеречников. Они все подходили и подходили к краю циновки – высокие, длинные, в полном вооружении. И кланялись. Сначала Тарику. А потом плачущей бело-зеленой женщине. Потом вставали, отходили, и на месте отошедшего возникал следующий сумеречник.
А возможно, страшно было от того, что нерегиль сидел не в привычном черном, а в совершенно белом кафтане. Как призрак в саване. Белый и неподвижный.
Странное что-то творится, очень странное… Не зря госпоже Нум донесли соглядатаи: что-то непонятное происходит в сумеречном лагере в ночь перед штурмом Хаджара. А госпожа Нум – она же ж любопытная, как та кошка! Да простит ее Всевышний, сколько серебра пронырам из барида и шурты отдано, это ж страшно подумать! Лучше бы госпожа Нум отдала все это серебро ему, Абиду!
А что? Разве не Абид поставляет в харим новости? Женщин-то из лагеря не выпускают, вот и приходится бегать, чтобы удовлетворить их ненасытное любопытство! Вот сегодня, к примеру, – он ведь чуть не погиб в предместье! И как глупо вышло: свои же чуть не зарезали! Зато двадцать дирхемов за новости заработал, вот. А потом ему еще тридцать шесть накидали сердобольные женщины за рассказ про страшный двор с кольями и мертвыми детишками – все охали и ахали, и жалели Абида, натерпевшегося во время отважной вылазки в дома нечестивых карматов.
А теперь этот странный сумеречный прием подвернулся: госпожа обещала за известия аж пятьдесят дирхемов! Ибо даже проныры из тайной стражи не сумели сказать, что творится на этом ярко освещенном пятачке. Ну, музыка играет. Может, у сумеречников прием. Мало ли по какому поводу аль-самийа могут устроить прием? Кто ж их, неверных, знает… Вот Абид и вызвался разузнать подробнее.
Я бедуин, отчаянно хвастался он! Я обладаю ловкостью ящерицы и хитростью пустынной лисы! Я подкрадусь незамеченным и доставлю госпоже самые последние сведения из логова кафиров! От гвардейцев в предместье сбежал – и от сумеречников сбегу!
Ну вот, подкрасться-то он подкрался. А дальше дело пошло не особо. Что же они там делают?
Может, и вправду прием? Только странный какой-то праздник у них выходит, аж через всю спину мороз дерёт…
Поглощенный размышлениями и мыслями о награде, Абид не сразу услышал шорох за спиной. А когда услышал, было уже поздно.
Бронзовый сумеречный голос звякнул непонятные, но презрительные слова. Юноша вскрикнул и обернулся.
Над ним стояли аураннец с длинным страшным копьем – и Джунайд.
– Ты так сопишь, о Абид, что тебя за фарсах слышно, – усмехнулся шейх.
Юноша громко сглотнул. Покосившись на аураннца, сглотнул еще раз: тот глядел на Абида, как на тарантула. Изогнутое лезвие копья тускло мерцало в ночном воздухе.
– Уходи, – резко приказал Джунайд.
Глаза суфия сузились в две холодные щелочки.
– Уходи, человек, – проговорил шейх с лицом сумеречника. – Тебе нельзя присутствовать на этой церемонии.
И тихо добавил:
– Она не для человеческих глаз.
А потом сказал еще тише:
– И держись подальше от Тарика, о юноша. Вспомни, что нерегиль сказал тебе на морском берегу. Не становись на пути у его судьбы, избегай несчастья.
Шейх с аураннцем развернулись – и пошли прочь. Даже не посмотрев, поднялся ли Абид с земли и выполнил ли приказ.
Они знали, что бедуин не посмеет ослушаться.
Дрожа с ног до головы, Абид встал и побрел прочь. В спину порывы ветра все еще бросали тихий перезвон струн. Неожиданно над головой свистнуло – и раздался резкий крик ночной птицы.
Это стало последней каплей. Заорав, Абид замахал рукавами и припустил вперед, как антилопа. Он орал и орал, хватая ртом холодный воздух, спотыкаясь, падая, вскарабкиваясь на ноги – и продолжая орать.
Юноша бежал долго, не обращая внимания на оборачивающихся от костров людей, шарахающиеся с дороги тени и гостеприимные огни лагеря по сторонам. Он бежал, пока под ногами у него не оказалась жирная черная земля насыпи под частоколом ограды. Тогда Абид поскользнулся и упал лицом в чернозем, уже больше не крича, лишь тяжело дыша и всхлипывая.
Гвардеец с ножом, трупы на перекладинах, а теперь еще и жуткая музыка и страшный шейх! Воистину, человеку не положено видеть столько ужасов в течение одного дня!
Прохаживавшиеся вдоль ограды часовые не удостоили юношу и мимолетного взгляда. Еще один тронувшийся мозгами, да поможет ему Всевышний.
Абид, воровато оглядываясь, поднялся и принялся отряхиваться. Скрипящие кожей и звякающие железом часовые делали вид, что не замечают паренька.
Юноша был им за это благодарен. Другие обитатели лагеря старательно занимались своими делами. Какое кому дело, что бедуинский парнишка в рваном бурнусе с воплями прибежал откуда-то из темноты, протаранил насыпь и теперь вот стоит, вытирается рукавом и точит слезы с соплями? Если паренька сейчас возьмут и тихо поведут за ограду сумеречники, придется отвернуться – и правильно. Сумасшедшие только людей мутят, а людям и без того страшно.
– Ты бы это… шел отсюда, – донеслось до Абида сверху – с сильным хорасанским акцентом.
Не пытаясь разглядеть роскошного павлиного парса, юноша с шумом втянул сопли и поковылял прочь.
Часового тоже можно было понять. Зачем ему лишние заботы? Завтра штурм, люди хотят приготовиться к судьбе мученика.
Многоугольная громада стен Хаджара висела в ночной тьме подобно летучему острову. Рукотворные скалы основания крепости теснили мрак своей бессветной чернотой и гордо возносились к подсвеченному кострами небу. Как нерегиль собирается это брать приступом – один Всевышний ведает, у Него лишь сила и слава…
Вспомнив про нерегиля в белой одежде, фарфоровую музыку и страшного шейха, Абид задрожал всем телом. И подумал, что, пожалуй, пойдет ночевать в палатку к старому мулле Абд-ар-Рафику ибн Салаху, а не докладываться к госпоже Нум. Не нужны ему эти пятьдесят дирхемов. Надо будет рассказать про странную сумеречную церемонию – завтра расскажет. После штурма. Если жив останется.
От этой мысли Абиду поплохело окончательно и, заливаясь обильными слезами, он поплелся прочь в поисках духовного утешения.
* * *Хаджар, следующий день, утро
