Несообразность происходящего – где могучий шейх-волшебник и где старый ворчливый мулла?! – вопли людей и рев застрявшего аждахака пересилили его разум, и тот разлетелся искрами, словно его пнули, как прогоревшую головешку. Поэтому дальнейшее Абид помнил как-то по частям и странно.
С душераздирающим треском и скрипом воротные столбы вывернулись из земли и обвалились. Торжествующе хрипя и роняя слюну с брыльев, аждахак поволокся вперед.
А потом… потом, наверное, Абид что-то пропустил.
Потому что потом он помнил нечто совершенно невероятное!
Раздвинув строй аураннок, старый мулла прошел между жалами их копий. И поднял правую руку. Наверное, в ней было что-то зажато. Но от испуга и слез Абид не видел что. Видел только, как старик стоит, и ветер треплет его латаный бурнус и кончик застиранной чалмы. Аждахак изогнул все три шеи и зашипел.
– Ты не пройдешь! – громко сказал старик и еще выше поднял руку. – Во имя Всевышнего, милостивого, милосердного! Ты не пройдешь!
Тварь трубно заревела и рванула вперед, щелкая зубами. Когда одна из пастей клюнула вниз, туда, где стоял ибн Салах, Абид вскрикнул и зажмурился.
А когда открыл глаза, мулла уже не стоял перед аждахаком.
Тварь коленчато извивалась и истошно ревела – в страшной муке. И одной головой пыталась что-то из себя выхаркнуть. Со всех сторон ее били и били копьями сумеречники и люди, летели в чудище камни. А по обеим сторонам от Абида бежали и бежали еще люди с камнями и палками, и они плакали и кричали:
– Мученик! Мученик!..
– Разойди-ииись! – заорали рядом со змеем.
Одну из бестолково колыхавшихся в высоте башищ повело в сторону, и несущая ее шея отвесно, как подрубленная, бухнулась наземь. И тогда, подхватив свой кол, Абид тоже побежал в живую кучу вокруг аждахака.
Он лез и лез вперед, глядя под ноги, толкаясь и пихаясь локтями, и все смотрел вниз. А потом отчаялся и таки дорвался до чешуйчатой ящериной ноги и принялся долбить об нее палкой со всей оставшейся силой ярости.
Мученик, мученик…
И хотя, когда завалилось чудовище, Абид все-все понял, он все равно потом протолкался к небритому ханетте и спросил:
– А шейх… Абд-ар-Рафи ибн Салах?.. Шейх?.. – и не смог договорить.
А гвардеец грустно посмотрел на него, потер нос – и покачал головой. Поскольку Абид не уходил и продолжал молча смотреть на него, ханетта пояснил:
– У шейха в руке был камень с сигилой Дауда. Тварь ее… проглотила. И оттого издохла.
Абид продолжал молча, не мигая смотреть на него. И ханетта добавил:
– Руку откусил. А на клыках у него – трупный яд. Шейх мог умирать долго и мучительно. А умер быстро. Тварь ударила его лапой и проломила когтями грудь. Мы вытащили тело ради достойного погребения, о юноша. Теперь шейх в раю с остальными шахидами.
Абид наконец сморгнул. Развернулся и пошел прочь. И только потом понял, что не заплакал.
* * *Хаджар, ближе к вечеру
Присматриваясь и ожидая сигнала к атаке, Намайо мрачно оттопыривал губу. Ему не нравилось то, что он видел.
Когда-то, наверное, этот храм построили почитатели странного айсенского пророка. Тяжелый прямоугольник входа с остроконечной аркой. В арке – огромные, на трех толстенных полосах меди, деревянные ворота. Надо всем – яркий, выложенный голубыми изразцами купол и высокие тонкие башни с остроконечными ажурными крышами. А перед храмом – огромная, огромная открытая площадь, сплошь вымощенная гладкими, блестящими, скользкими мраморными плитами. Ага, чтобы лошади скользили и сразу падали, впрочем, айсены вряд ли заезжали сюда на лошадях.
На башнях, на галерее вокруг купола и над аркой входа засели стрелки. Солнце садилось, и на светлые плиты площади ложилась громадная тень купола. Опрокинутые на мрамор, длинно и косо вытягивались тени башен. Но больше трети площади все еще сверкало под вечерним слепящим солнцем.
Из-за колонны галерейки под вторым этажом дома Намайо прекрасно видел, где лежит Акио. Одна стрела в горле, одна – точно всадили – в груди. Торчащие из тела древки тоже отбрасывали тени – тоненькие и безобидные. Как веточки. Клинок Акио пускал солнечные зайчики, когда порывы ветра встрепывали рукав, а тот теребил и шевелил лезвие.
На площади остались Акио и еще трое. И много людей.
Когда их принялись расстреливать, как птиц, Тарег-сама приказал прекратить атаку и отступить. Сейчас все сидели в послеполуденном теньке и ждали. Кто, как и Намайо, подпирал спиной колонны галереи, кто-то выволок из лавки ковер и растянулся прямо на полу, кто-то сидел на ступенях тренькающего фонтанчика. От фонтана передавали мехи с водой: здесь всегда, всегда хотелось пить.
Говорили, что Тарег-сама ругался как тысяча демонов: мол, куда полезли без разведки. Еще говорили, что князь потребовал отправить в атаку парсов и горные части, кухбанийа: их не жалко, да и не раз они себя позорили в этом походе. С этим Намайо и остальные аураннцы соглашались: безусловно, даже людям необходимо предоставить возможность погибнуть с честью, раз уж они не решились лишить себя жизни после того, как покрыли свои имена позором в битве при аль-Укаба и в ущельях Маджар. Но также говорили, что повелитель айсенов с разумным предложением Тарега-сама не согласился, и теперь все ждут, когда из боя выйдет отряд маридов.
Джинны, похоже, застряли при штурме дворца карматского вождя: в относительную тишину их площади время от времени долетал грохот, волнами накатывался слитный крик атаки. Сначала все вскидывались, потом надоело. Намайо лишь лениво щурился и шевелил ушами, когда ветер доносил очередной раскат грома или гул рушащегося камня.
А солнце, тем временем, садилось. В тени ощутимо холодало.
Но самый главный холод источал храм на площади. Туда Намайо старался не смотреть: глаза сразу начинали смаргивать и слезиться. Оттуда… поддувало. От мерзостного полуночного сквозняка тянуло в груди и под грудиной.
Аривара не сдержался и зарычал в сторону храма. Поворачивались и рычали многие – в основном, конечно, лаонцы. Лаонцы понятия не имели о манерах и воспитании. Впрочем, Намайо подумывал уступить чувствам и сделать то же самое. А пока просто отворачивался и глубоко дышал, хотя так можно было провалиться в медитацию.
Тени на площади удлинялись. Косой росчерк башни накрыл руку и лицо Акио. Холод продрал вниз по хребту, и Намайо все-таки зарычал. Словно это было командой, его свирепый клич подхватили многие. Кто-то, правда, просто шипел и прижимал уши.
Закат стал угрожающе близок. После заката они этот храм не возьмут – ночью на открытом месте оставаться опасно. Уход из Хаджара означал повторный штурм и новый адский марш по знойным перепутанным улочкам, кишащим гулами, дэвами, ящерицами-ифритами и прочим отребьем, лишь внешне походящим на человека. В телах карматов шевелились тошнотворные гадины, и аураннец мог поклясться, что его меч ни разу не проливал столько демонской крови за один день.
За нерадостными мыслями Намайо едва не пропустил приближение Тарега-сама. Аураннцы один за другим припадали лбами к земле, приветствуя командующего. Копыта сиглави устало цокали по мелкому камню мостовой. Мариды, не тратясь на зримый облик, текли дымным шлейфом следом.
Подняв глаза, Намайо не удержался от горестного вздоха: князь уже ехал, облаченным в белое. Ну что ж, этой ночью все слова уже были сказаны… Поэтому господин Меамори отставал от Тарега-сама всего на пол лошадиного крупа, наглядно показывая, что командует сейчас он. Что ж, князю нужно было сосредоточиться перед последним боем, а не отдавать приказы…
Меамори поднял руку и крикнул:
– Мариды пойдут вперед и выломают двери! Их задача – расчистить дорогу Тарегу-сама! Ваша задача – уничтожать тех, кто попытается спастись из мертвого храма! Никого не щадить! В атаку идем по моему сигналу!
Все встряхнулись – кому-то ведь и подремать удалось – и зарычали, теперь уже радостно. Ну вот, другое дело…
Глава маридов склубился в свой всегдашний облик: чинный старик в большой полосатой чалме. Пальцы с длиннейшими золотыми ногтями пригладили длинную бороду. В другой руке марид держал меч холодного железа.
– Алииии! – заревел он, поднимая оружие.
И черный дым стремительно потек на площадь.
Нетерпеливо фыркая и шевеля ушами, сумеречники начали выдвигаться в устье улочки.
Когда темные струи потекли вверх по фасаду оскверненного храма, сверху послышались дикие человеческие крики. Встреча с враждебным маридом может обернуться большими неприятностями: в недневном облике ползучий дымок – все равно что рука. С когтями. Страшно подумать, что она может сделать, если просочится в рот. Или в нос. Или в ухо.
Крики ужаса и боли нарастали. Облизывая губы, Намайо не сводил глаз с белой фигуры на бледном коне.
Резкое треньканье сдавшегося металла и грохот обвалившихся дверей – площадь так плотно заволокло дымом и пылью от рушащегося портала, что ворот не было видно, – сказал все, что нужно.
