Злое старческое бормотание постепенно затихало, оставаясь позади, позади, словно он, аль-Мамун, с отчаянным криком, подобно снаряду, летел куда-то вперед, в свет, в яркий ослепительный свет…
– Аааааа!…
Ух. Кричать он прекратил, только почувствовав под собой жесткий каменный пол.
Некоторое время он так и сидел – чувствуя каменную крошку под задницей и холодивший шею сквозняк.
– Абдаллах?..
– А? – раскрыл он глаза.
– О мой халиф! – тут же почтительно поправился Джунайд.
Здоровенные карие глаза суфия таращились на него совсем близко – их лица не разделяла и ширина ладони.
Вокруг стояла темнота.
– Я… ослеп?.. – вдруг решил испугаться аль-Мамун.
– Нет, нет, о мой повелитель! – быстро забормотал суфий, все так же пристально глядя на него. – Просто сейчас на дворе ночь, вот и темно.
– А… где я? – осторожно поинтересовался аль-Мамун.
Тело ужасно, ужасно затекло. Он двинул ногой, и от щиколотки побежали огненные мурашки.
– Ойййй…
– Что?..
– Ноги затекли!.. Так где я?
– Все там же, о мой халиф. В пристройке у входа в масджид.
И тут аль-Мамун ахнул и заметался – ну, почти заметался:
– А… он?
– Что?
– Тарик? Где Тарик?
Он же держал его за руку! А сейчас – точно, на полу перед его пытавшимися разогнуться ногами было совершенно пусто!
– Ах, Тарик… – облегченно вздохнул суфий. – С ним… все… хорошо. Будет.
– А… почему его здесь… нет?
– Он пришел в себя некоторое время назад. Его уже… одним словом, он уже в лагере, и с ним все будет хорошо.
– Ну да… мы же возвращались из разных мест… – пробормотал аль-Мамун.
– Из очень разных, – с нажимом произнес суфий.
Его взгляд был очень, очень холоден. Абдаллах не выдержал и опустил глаза. Он подозревал, о чем идет речь. Но Джунайду не обязательно знать о дрожащей птице на рукаве.
– Он… что-то рассказал? – Аль-Мамун решил спросить на всякий случай.
Джунайд морозно усмехнулся:
– Я думаю, что Тарик будет не в состоянии что-либо рассказывать еще очень долгое время, о мой халиф. Чтобы заговорить, ему понадобятся недели две – по меньшей мере.
Абдаллаха передернуло:
– Но… с ним…
– Все будет хорошо, – жестко ответил Джунайд. – Ничего страшного, о мой халиф. Ничего страшного. Зато… – тут суфийский шейх снова улыбнулся, да так, что у аль-Мамуна засосало под ложечкой, – … я думаю, что Тарик все понял. Да, – покивал сам себе Джунайд, продолжая все так же криво усмехаться. – Я думаю, что нерегиль все, все понял, о мой повелитель.
– Сколько времени прошло, пока мы?..
– Немного, о мой халиф. Еще не сменилась первая стража.
– А… там?
– А вот этого, – тихо сказал Джунайд, – никто не знает наверняка.
– А приблизительно? – уперся аль-Мамун.
Суфий окинул его внимательным, цепким взглядом:
– Приблизительно… приблизительно, о мой халиф, сказать можно.
– Как?
– Человеческое тело слабо, мой повелитель. Дела духа гибельны для плоти. Время, проведенное на тропе созерцания, познается по времени, которое суфий проводит в немощи и болях после возвращения в дневной мир.
– Немощи?..
– Я думаю, о мой халиф, что тебе следует запастись терпением.
– Что?
– Твои ноги не затекли.
– А…
– Они отнялись. Я думаю – по меньшей мере на месяц.
– Да что за!..
И аль-Мамун попытался вскочить.
В следующий миг вверх по позвоночнику стрельнуло такой болью, что он лишь тихо ахнул – и потерял сознание.
На этот раз Абдаллах провалился просто в черноту. Ему не встретилось видений, мертвых богов и лукавых духов. Это было поистине милосердно. Впоследствии аль-Мамун вспоминал эту тихую темную гавань как один из самых счастливых моментов своей жизни.
Ему было с чем сравнивать, в конце концов.
Шесть недель спустя, весна 490 года аята
Деревянные решетки ставен заколотились под ветром: широкий засов неплотно их придерживал. Порыв ветра взметнул сор и пыль во внутреннем дворике – цыплята разбежались, перебирая несуразно длинными тонкими ногами. Соломины с шорохом налетали на ставни, бессильно опадая на рассохшиеся доски террасы.
Все чужое, даже цыплята.
Только занавеси свои – их взяли из халифского шатра. Впрочем, ковры тоже перевезли из лагеря.
Каждый раз, когда Абдаллах просыпался в этой комнате, ему приходилось вспоминать, как он в ней оказался.
Его везли, несли, снова везли. Лагерь еще сворачивался, а его уже везли – в Карзаккан, этот маленький вилаят посреди геометрической бесконечности рисовых полей.
Низенькие земляные валы разгораживали квадраты и прямоугольники зеленых ростков, с упорством щетины выпирающих из стоячей воды. На покосившихся шестах трепались выцветшие лоскуты, изредка болтались под ветром глиняные щербатые кувшины. Видимо, останки домашней утвари отмечали принадлежность участка.
В чьей собственности находились эти мирно зарастающие рисом и сорной травой поля, уже невозможно было узнать. Хозяева сбежали, так и не запустив в засаженные зеленью озерца карпов. Рабы тоже разбежались – задолго до того, как отряд гвардейцев принес сюда, в Карзаккан, носилки с разбитым параличом халифом.
Постаревшие от горя евнухи сидели в соседних комнатах. Они и гвардейцы – вот и вся свита увечного.
Женщин аль-Мамун с собой не взял. Даже Нум, хоть она и просилась. Сначала из-за ее раны в боку. Рана плохо затягивалась, Нум лихорадило, несмотря на аураннские снадобья и волшбу. Двое калек в одном доме – многовато для дома. А прибыв в Карзаккан, аль-Мамун даже обрадовался, что не взял женщин с собой.
Зухайр, ходивший за ним, как нянька, – впрочем, пожилой евнух и был его нянькой с самого детства – рассказал не сразу. Тревожить не хотел. И расстраивать.
Большая часть местных рабов разбежалась – похоже, их держали в длинных сараях на окраине вилаята. Зухайр сказал, что смердело там, как в гноищах ада. Разбежалась большая часть. Но не все.
Кто-то остался сидеть у стен своего загона, тупо таращась на чересполосицу света в щелях распахнутой двери. Кстати, рабов, похоже, не приковывали и особо даже не запирали. Оборванные люди с очень худыми грязными ногами и руками безразлично глядели на входивших – и тут же выскакивавших с зажатыми носами гвардейцев. Зухайр подозревал, что те, что ушли, даже не сбежали. Они просто разбрелись, как стадо овец, лишенное вожака.
В доме, где разместили халифа, нашли пару рабынь. Увидев мужские силуэты в проеме двери, они, все так же неподвижно и тупо глядя перед собой, поднялись с земляного пола кухни и поплелись к жерновам – молоть зерно. Зерна в больших глиняных кувшинах, кстати, оказалось в достатке.
На женщинах не было ни покрывал, ни платков. Свалявшиеся патлы свисали вдоль провалившихся щек. Грязные рубашки едва прикрывали колени. Увидевшие это гвардейцы принялись стыдливо отворачиваться: ну как же, такой харам, у женщины открыто все, что может быть открыто. Рабыни же, ничуть не стесняясь, уселись у больших тяжелых жерновов. В ответ на негодующие возгласы одна из невольниц – видимо, та, что помоложе, хотя под слоем грязи не получалось разобрать наверняка – равнодушно оглянулась на столпившихся мужчин, встала на четвереньки и привычным, усталым жестом заголила зад. Пользуйтесь, мол.
Аль-Мамун не стал расспрашивать, что случилось дальше. Он и без того знал, что кто-то, конечно, попользовался. Не прямо в кухоньке, конечно. А потом, ночью, когда никто не смотрел через плечо.
Начальник телохранителей сокрушенно рассказывал, что ради искоренения соблазна он вызвал торговцев – избавиться от этих потерявших стыд. Заодно он приказал басрийцам увести рабов мужского пола. Подумать только, сокрушался Зирар, они хуже скотов, хуже зинджей, которых привозят на кораблях с юга Ханатты. Те хотя бы танцевать умеют – не зря же говорят: даже падая с неба, зиндж падает, попадая в ритм. А эти? Тупые животные, подобные волам в упряжке. Их так и увели из Карзаккана – привязанными за шею к длинным жердям. Как волов в ярме. Не потому, что торговцы опасались побега, – просто так было удобнее перегонять невольников с места на место. А то мало ли, разбредутся, потеряются и где-нибудь по дороге утопнут в рисовой трясине. А ведь жалко – все же живая тварь, чья душа и дыхание – от Всевышнего.
Выслушивая гневную речь начальника евнухов, аль-Мамун вяло удивлялся: Зирар, осуждающий тупость и животное бесстыдство занзибарских зинджей, был сам зиндж. Но евнуха, похоже, это обстоятельство ничуть не смущало. Его привезли в аш-Шарийа совсем ребенком, причем уже оскопленным – этим ремеслом славилась пара монастырей на границе с Айютайа.
Одним словом, от неприглядного убожества удалось избавиться, но аль-Мамун так и не решился перевезти харим в этот заброшенный вилаят.
Впрочем, по прошествии недель он и сам не очень понимал, что здесь делает. Поначалу ему казалось мудрым и верным все, что говорил Тахир ибн аль-Хусайн: эмиру верующих лучше уехать из лагеря, дабы не пошли опасные слухи. Как известно, калека не может быть халифом, а недуг повелителя способен дать пищу для разговоров и развязать языки клеветникам и злобствующим. Карзаккан – тихое селение вдали от досужих глаз. Старый и верный ибн Шуман поставит халифа на ноги за считанные недели, и вот тогда солнце аш-Шарийа вновь покажет свой лик преданным слугам и подданным, да буду я жертвой за тебя, о мой халиф…
