Когда выученица поняла, что ее обида и боль для него всего лишь бабская блажь и злопамятность, судьба колдуна была решена.
Наставник не разрешал разбрасываться Даром. Говорил, он у Лесаны излишне силен, а оттого, как всякое грозное оружие, не должен выниматься из ножен попусту. Но сейчас девушка не стала сдерживаться. Сила вскипела в ней, ринулась прочь.
Узкая ладонь уперлась в грудь колдуну. Под пальцами сверкнула ослепительно-белая вспышка, просачиваясь сквозь серую ткань одежды. Глаза колдуна распахнулись. Казалось, из зрачков вот-вот польется то же неистовое сияние, которое только что ворвалось в тело.
Донатос более не чувствовал прикосновения девушки. Не чувствовал усталости. Не чувствовал ничего. Потому что тело перестало подчиняться и слушаться. Остался лишь разум человека, заключенного в камень. Ни вздохнуть, ни моргнуть, ни разжать губ…
Впервые за много лет колдун не понял, что произошло.
Стоявшая напротив девка чуть отстранилась и спросила:
– Не знаешь, что с тобой?
Сил ответить не было. Он смотрел на нее ненавидящим взглядом, пытался двинуться с места, хоть на вершок поднять руку. Казалось, смоги только, и тело оживет. Увы. Как невозможно пошевелить рукой, которой нет, или переступить ногами, которые отсечены, так и ему было невозможно двинуться или вздохнуть. Рассудок рвался в оковах не подчиняющейся плоти, но Дар словно иссяк. Обережник взывал к Силе, яростью и гневом будил ее в себе, но… Ничего.
И непонятное, бередящее чувство вползло в душу. Скользнуло змеей, сплелось в тугой скользкий ком в животе, шевельнулось, рассыпая по телу холод. Ужас. Слепой ужас, вызванный тем, что проклятая девка каким-то образом лишила лучшего наузника Цитадели самого главного – его сути. Дара.
Глядя на зарождающуюся панику в глазах колдуна, Лесана усмехнулась.
– Видишь, я умею пугать лучше, чем ты. Вон как боишься! Я тебе жилу, по которой сила течет, затворила.
Девушка смотрела в застывшее лицо обидчика.
– А сейчас, – сжатым кулаком она ударила в середину грудины, – я ее отворю.
Яркая вспышка вырвалась из тела и скользнула по ладони послушницы, исчезая.
Донатос согнулся. Жадно втягивая воздух, захлебываясь от удушья, дрожи, жара и холода, разом хлынувших по всему телу. Крефф чувствовал себя пересохшей рекой, русло которой вдруг наполнили потоки воды, рвущейся свирепо и яростно, сметающей все на своем пути.
Проклятое тело вновь ожило, и Дар вернулся. Хотелось схватить девку, свернуть ей шею, по капле выдавливая жизнь. Но руки не слушались. Губы немели. Обережник привалился к стене, прерывисто, хрипло дыша и думая лишь об одном: только бы не вынес Встрешник кого-нибудь в коридор. Только бы не увидел никто, как он сползает по камню – белый, покрытый испариной…
Лесана словно почувствовала его смятение, положила снова пятерню на грудь и надавила. Даже сквозь одежду прикосновение девки обожгло холодную от пота кожу. Сердце колдуна заколотилось как бешеное. Перед глазами прояснилось, и ноги уже не подгибались от слабости. Донатос открыл глаза.
– Чувствуешь? Как птица трепыхается, – прошептала Лесана. – Мое так каждую ночь дрожало. Боялось, что придешь. А когда в крепости встречались, и вовсе обмирало. В живот падало. Но ты не опасайся, не трону. Нельзя мне Цитадель колдуна лишить, какой бы гнидой он ни был. Только помни: захочу – когда угодно приду и жилу затворю. Бесполезным станешь. А бесполезным тут не место. Помнишь, что сказал мне, когда мучил?
Она наклонилась к уху креффа:
– Ты сказал: «Я приду еще. И буду приходить до тех пор, пока ты не взвоешь и не начнешь забиваться в угол всякий раз, встречая меня в Цитадели». Так вот, если я приду еще раз, он станет для тебя последним.
С этими словами выученица развернулась и растворилась во тьме перехода, оставив крепкого сильного мужика стоять на подгибающихся ногах.
В груди у колдуна поднялось что-то склизкое, трясущееся. Лучше подохнуть, чем жить без Дара, лучше как угодно сгинуть, чем стать никчемным. Словно сухую ветку, без усилий, переломила его неведомым колдовством проклятая девка. Только могучим усилием воли Донатос смог отлепиться от стены и сделать шаг, потом другой. Ноги казались деревянными, руки слабыми, а в животе ворочался все тот же холодный ужас. Как теперь скрыть его? Как не показать другим? Как не утратить единственную веру, какая всю жизнь его поддерживала – веру в себя?
И глухо стучало сердце, словно бы отсчитывая последние мгновения прежней жизни, которая закончилась навсегда. Назад уже не поворотить. С переломленным хребтом люди, бывает, живут. Вот только калечит это их сильно.
– Я привел послушницу, ходившую у меня в выученицах пять лет. Ныне ее вразумление закончилось, и я говорю за нее свое слово. Лесана рода Острикова готова принять пояс ратоборца из рук смотрителя Цитадели.
Креффы переглядывались. Нэд смотрел на Клесха исподлобья, мрачный, словно грозовая туча. Казалось, еще чуть-чуть, и начнет метать молнии.
– Значит, пояс… – промолвил Глава, и в голосе его послышались раскаты грома. – Пояс никчемной девке. Вас где носило? За три года – ни слуху ни духу. Только оброчные деньги с оказиями пересылал. Да еще сороки несколько раз прилетали с записками, где выучей искать. Только по твоим сорокам ни одного послушника добыть не удалось. А теперь явился, когда и дождаться не чаяли, пояс требует!
Наставник Лесаны посмотрел на Нэда и ровно ответил:
– Я, Глава, не Велик день, чтобы меня дожидаться. И пояс я не требую. Мой пояс при мне. – Клесх указал глазами на свой уже потертый и видавший виды широкий ремень. – Я прошу опоясать мою выученицу.
Про то, что их обоих не было в крепости три года только потому, что им воспретили тут появляться, Клесх смолчал.
Казалось, даже во дворе было слышно, как смотритель скрипнул зубами.
Лесана глядела из-за спины наставника остановившимся взглядом, в котором не было ни смятения, ни волнения, ни неловкости. Будто смотрела и не видела, слушала и не слышала. А уж рожа-то какая застывшая, ну вся в креффа своего! Нэд поднялся из-за стола, за которым, по обычаю, сидел, и обвел глазами остальных обережников.
– Что скажете на речь сию? Дать ли девке пояс и облачение?
В покое на несколько мгновений воцарилась тишина. Все припоминали, как Глава изгонял из Цитадели ратоборца с бестолковой выученицей. А теперь – немыслимое дело – полоумный вой не просит, а всем видом призывает никчемную послушницу опоясать.
Дарен хмуро взирал на Лесану. Девка в жилу так и не пошла. В росте, правда, вытянулась и, по всему видно, сделалась крепка. Такую за зад ущипнешь – пальцы сломаешь. Нежного тела не осталось, вся твердая, словно доска.
Вот только жилы любому нарастить можно, как и мясо с любого согнать. А пояс ратоборца за одну только выносливость не дают. Поперед всего Дар для того нужен. И силы немалые. А крефф, как ни вглядывался, не видел в выученице Силы, не чуял. Стояла перед ним девка не девка, парень не парень… Для девки слишком крепка и суха, для парня – тонка и узкоплеча. Ни рыба ни мясо, ни хлеб ни репа. Не пойми что.
– Я, Глава, на это так скажу, – пробасил со своего места наставник ратоборцев. – Ежели Клесх в выученице так уверен, можно и опоясать. Вот только я ее в бою не видал. Может, в наставнике кровь молодая играет? Кто его знает, чему он там послушницу учил, каким премудростям…
Клесх после этих слов так посмотрел на могучего креффа, что тот осекся и продолжал, словно споткнувшись:
– Так вот, пока кто-то эту тощую не испытает, я опоясывать ее поостерегусь.
Со своего места подал голос Руста:
– А Дарен дело говорит. Мы ее и правда три года не видели. Как иначе понять, что девчонка из себя являет?
Креффы переглядывались, согласно кивая.
– Значит, испытывайте, – легко согласился наставник Лесаны. – Кто против нее выйдет? Озбра? Или ты сам, Дарен?
Вой поднялся со скамьи.
– Сам. Идем, малахольная, поглядим, чему ты там выучилась. – И он махнул рукой.
Девушка вопросительно посмотрела на наставника и только после его кивка последовала за могучим воином. Близ высоченного мощного креффа она смотрелась, словно колос рядом с дубовой колодой.
– Ой, Клесх!.. Дурость затеял, – проскрипел, ковыляя мимо, Рэм. – Девка – ратоборец? И так курам на смех, а уж супротив Дарена… Ну, может, у тебя еще выученицы есть.
В ответ на эти слова крефф только усмехнулся и посмотрел поверх седой головы на Майрико, которая шла вместе со всеми к выходу.
Целительница казалась какой-то осунувшейся, уставшей, похудевшей. В уголках светлых глаз появились тонкие, едва заметные морщинки. Но она была все такой же стройной, гибкой, с белой нежной кожей, похожая на ландыш.
Лекарка улыбнулась ему и, проходя, мимолетно коснулась рукой плеча, словно бы желая выразить свое участие, свою радость. Он в ответ кивнул.
