Надежда Кузьмина - Пара не пара - парень не парень

Эльма Тъери Эл’Сиран

Как утверждал мой частный учитель математики господин Ферналь, минус на минус всегда даёт плюс. Думаю, этот теоретик не от мира сего в криво сидящем на длинном носу пенсне и с вечно перемазанными чернилами манжетами что-то путал. В свои семнадцать я твёрдо знала, что в жизни дело обстоит с точностью до наоборот: неприятность, помноженная на неприятность, вовсе не становится сюрпризом, а почти всегда разрастается и распухает, превращаясь в гигантскую проблему, а то и настоящую катастрофу.

А как иначе объяснить несусветную жуть, в которую вылились не вовремя сломанный каблук и некстати вывалившийся из рук таз?

Началось всё с неудобных новых туфель на высокой шпильке, которые я, Эльма Эл’Сиран, решила надеть по случаю прибытия в наш захолустный Меровен невероятно важной персоны — Дланей Правосудия самого Владыки всея Сорренты, герцога Ульфрика Тауга Эл’Денота.

Вообще, в Меровене привыкли жить тихо. Городок стоял в уединённой, протянувшейся с запада на восток горной долине близ южных границ Сорренты, и ведущая в центр страны дорога здесь заканчивалась, дальше ехать было некуда. Хотя меровенцы никуда и не ехали. Сидели сиднем в родном городишке и нескольких окрестных деревушках и были вполне себе счастливы. На северных склонах долины извека выращивали виноград, на южных — пасли тонкорунных овец, а ещё у нас были плантации особого душистого хмеля и лаванды. Тем и жили, причём весьма неплохо. Только очень уж скучно… В Меровене никогда ничего не происходило. Если вдруг терялась чья-то кошка или намечалась неожиданная свадьба — об этом потом судачили месяцами. Иногда, глядя в зеркало, мне хотелось завыть: «Ну хоть бы что-нибудь случилось! Так же жить невозможно! Хочу быстрее вырасти и уехать в столицу!»

Наверное, боги меня услышали.

И усмехнулись. Даже не усмехнулись — хищно осклабились.

Но, возвращаясь к теме захолустного застоя, когда на Фонтанной площади у городской ратуши объявили, что нас посетит невероятно важный владетельный вельможа из столицы, в Меровене поднялась невообразимая суета. Девицы и замужние леди бросились к единственному в городе приличному портному. Кто успел добежать первым — тому повезло, прочим предложили «освежить» наряды, притачав актуальные в этом сезоне кружева на манжеты и модные сейчас стоячие, под подбородок, воротники. Магазин готового платья обделённые барышни брали штурмом, обеспечив владельцу за два дня годовой доход. Мощённые камнем улочки драили аж с мылом и щёлоком, а городской Глава издал распоряжение, что хозяева всех домов, выходящих на центральную улицу, обязаны украсить балконы коврами или богатыми тканями, развесив оные по перилам. Вдоль фасадов домов на пути к ратуше полагалось расставить вазоны с цветами.

Моя тётушка, выслушав новости, поджала губы и хмыкнула:

— Видать, много Глава из казны украл, что сейчас так суетится!

Я хихикнула: тётя Анель — судейская вдова и моя единственная, пусть и не кровная родственница — по жизни была реалисткой и ошибалась редко. И за те шесть лет, что мы жили вдвоём, заразила и меня совершенно неприличным для воспитанной девицы благородного происхождения скептицизмом.

Хотя, если быть точнее, первые четыре года под тётиной опекой я его старательно развивала и пестовала, а последние два — училась прятать. Потому что однажды тётушка подняла на меня лорнет и вздохнула:

— Эль, будешь такой заразой — никто замуж не возьмёт. Или женятся на приданом, а через месяц сбегут из дома к любовнице попокладистее. А как у нас в Сорренте с разводами, сама знаешь.

Я прониклась. С разводами и впрямь дело обстояло плохо. Пробьёт над головой трижды храмовый колокол — и всё — никуда не денешься, пока он не зазвонит снова, провожая на погост усопшую рабу. Вперед ногами, в гробу с рюшечками. Зато приданое имелось — о-го-го даже по столичным меркам! Кроме доставшихся по наследству оливковых садов и лавандовых полей, я была владелицей конезавода, где разводили уникальную славящуюся на всю страну породу упряжных лошадей — «золотую меровенскую». Выносливые, резвые рысаки с гордой статью и гладким ходом имели невероятную, дивную масть — не просто соловую или буланую, а именно золотую, включая хвост и гриву. Пара или четвёрка меровенцев, запряжённая в карету, свидетельствовала о состоянии и статусе владельца больше, чем если бы тот утыкал транспортное средство драгоценными камнями или отлил кучерский облучок из самородного золота. Дурная идея, кстати, золото — оно жутко тяжёлое и слишком мягкое для чего-то дельного.

А определялась заоблачная цена меровенцев их редкостью — златогривые красавцы желали рождаться исключительно в Меровене. Я — наследница семейного дела — знала, в чём секрет. Жерёбых кобыл выпасали на горных склонах, где, среди прочего разнотравья, росла мисорра. Невзрачное растение с ажурными листиками забирало из почвы соли минералов, которые и влияли на масть потомства. Причём в любом другом месте та же мисорра никакого воздействия не оказывала. Даже у нас годились не все пастбища.

К торжественному дню мы готовились на пару с подругой Леськой — Левесеньерой Эл’Легарт, у семьи которой имелся дом с балконом, выходящим на главную улицу. С него Леська и решила наблюдать за прибытием кортежа и бросать, как это описано в модных романах, букеты. Мол, все восхитятся и в нас влюбятся! Даже если окажется, что к Дланям Правосудия приложен нос крючком или изрядное брюшко, ведь наверняка у такого родовитого важного вельможи имеется свита? А может, в его эскорте есть даже легендарные сабельники в синих мундирах с золотым галуном! Говорят, в столичный полк сабельников не брали дворян ниже трёх с половиной локтей[1] ростом, а те, которым посчастливилось туда попасть, все были красавцами как на подбор!

В общем, мы, пара истосковавшихся по впечатлениям наивных провинциальных девиц, с энтузиазмом принялись за сборы.

Сначала нам повезло. Причём можно сказать, повезло даже дважды. Потому что платья к лету мы обе пошили совсем недавно и теперь могли с законным моральным удовлетворением наблюдать за суетой и суматохой, охватившей большую часть женской популяции Меровена. Включая жену городского Главы, которую мы обе недолюбливали за надутый вид и любовь к нравоучениям и которую промеж себя звали не иначе как «жаба крапчатая» — за странную нездоровую тягу к тканям в горошек.