Франческа Хейг
Огненная проповедь
Я всегда думала, что меня заберут ночью, но шестеро всадников въехали на равнину, когда солнце стояло в зените. В разгар страды весь поселок вставал затемно и трудился до ночи. На отравленных землях, отведённых омегам, приличного урожая не вырастить. В прошлом сезоне ливни обнажили глубинный слой пепла, оставшийся после взрыва, поэтому корнеплоды дали совсем редкие и чахлые всходы. На всем поле картофель пророс вниз, а не вверх, и мы выкапывали сморщенные, испещренные глазками клубни глубоко в испорченной почве. Из-за этого погиб мальчишка — его засыпало. Яма была не так и велика, но глиняная стена обвалилась, и он не сумел выбраться. Я подумывала двинуться дальше, но неурожай случился повсеместно, а в голодные времена ни в одном поселении не привечают странников.
Поэтому я осталась на еще один суровый год. Вспоминались рассказы о большой засухе и неурожае, длившихся три года подряд. Я тогда была ребенком, но даже сейчас четко помнила мертвые костлявые туши домашней скотины, валявшиеся в пыльных полях. Засуха произошла более десяти лет назад. «Сейчас такое ни за что не повторится», — твердили мы, словно заклинание, как будто частые повторы способны сделать желаемое правдой.
Весной мы старательно выхаживали молодые побеги на пшеничных полях. А над уродившейся морковью — её налитым видом и длиной — вовсю хихикали подростки. Со своей деляночки я собрала полный мешок чеснока и отнесла на базар на руках, как ребенка. Всю весну я наблюдала, как крепнет и растет пшеница на общественных полях. За моим домишком головокружительно благоухала лаванда, привлекая пчел, а полки в кладовой ломились от припасов.
Они явились посреди жатвы. Сначала я их почуяла. Сказать по правде, я ощущала приближение беды уже несколько месяцев, но сейчас явственно почувствовала внезапную тревогу, которую не объяснить неясновидящим. Произошла неуловимая перемена: словно туча проплыла, заслоняя солнце, или ветер сменил направление. Я резко выпрямилась с серпом в руках и уставилась на юг. Когда с окраины донеслись первые крики, я уже бежала. Кричать стали ближе, и появились шестеро всадников. Остальные селяне тоже припустили прочь — альфы частенько совершали набеги на поселения омег, забирая все мало-мальски ценное. Но я-то знала, зачем они явились в этот раз. И знала, что удирать нет никакого смысла. Я опоздала на шесть месяцев, а ведь мать меня предупреждала.
И сейчас, поднырнув под забор и мчась к заваленной щебнем границе поселка, я понимала, что уже попалась.
Они даже не приостановились, чтобы меня поймать. Один из всадников просто подхватил меня на скаку, и земля ушла из-под ног. Он ударом кулака выбил серп и перекинул меня через седло лицом вниз. Попытки лягаться, казалось, только подстегнули лошадь. Меня подбрасывало; каждое движение животного мучительно отдавалось в ребрах и внутренностях, даже удар по запястью не был столь болезненным. Спину придерживала сильная рука, и я чувствовала, как сверху нависает всадник, наклонившись вперед и понукая лошадь. Свисая головой вниз, я открыла глаза, но тут же зажмурилась: замутило от мелькающих копыт и проносящейся перед носом земли.
Когда мы, вроде бы, немного замедлились, я вновь рискнула открыть глаза и тут же ощутила, как в спину упирается острие клинка.
— У нас приказ тебя не убивать, — вымолвил альфа, – и не лишать сознания — твой близнец не велел. Но это не значит, что мы будем колебаться, если вздумаешь артачиться. Рыпнешься, и я отрежу тебе палец. И поверь, мне даже не придется останавливаться. Ты поняла, Кассандра?
Я хотела сказать «да», но удалось только придушенно хрюкнуть. Мы продолжали путь. Из-за бесконечной тряски головой вниз меня дважды вырвало. Второй раз – на кожаный сапог похитителя. Хоть какое-то утешение. Чертыхнувшись, он остановил коня и поднял меня вертикально. Затем накинул на меня аркан, прижав руки к бокам. Сидя впереди, я почувствовала, как давление в голове отступило, а кровь хлынула обратно в тело.
Веревка больно врезалась в плоть, однако позволяла держаться прямо, поскольку всадник за моей спиной крепко удерживал путы. Так мы ехали весь день. К вечеру, когда сгустились сумерки, мы ненадолго остановились и спешились, чтобы перекусить. Один из конвоиров предложил мне хлеба, но я смогла лишь выпить несколько глотков теплой затхлой воды из фляги. Меня пересадили к другому всаднику, и теперь шею покалывала жесткая черная борода. Он натянул мне на голову мешок – как будто я могла что-то разглядеть в сплошной тьме!
Я почувствовала город издалека, задолго до того, как лошадиные подковы застучали по мощеной дороге. Через ткань мешка начали просвечивать мерцающие огни. Было ясно, что вокруг много людей, даже больше, чем в Хавене в ярмарочный день. Казалось, их тысячи. Дорога становилась круче, и копыта теперь цокали по брусчатке медленнее. Мы сделали короткий привал, и меня передали, точнее почти швырнули, в руки другому человеку. Он потащил меня, часто останавливаясь и ожидая, пока отомкнут очередной замок. Каждый раз, когда за моей спиной запирали дверь, скрип засовов звучал, будто очередной удар.
Наконец меня толкнули на что-то мягкое, за спиной лязгнул вынимаемый из ножен клинок, и не успела я вскрикнуть, как мои путы опали. Чужие руки завозились у горла и сорвали с головы мешок, задев нос грубой тканью.
Я оказалась на низком ложе в тесной комнатушке – клетке без единого окна. Тот, кто меня освободил, уже запирал за собой железную дверь. Тьму немного рассеивал дрожащий огонек свечи.
Я скорчилась, чувствуя во рту противный вкус пыли и рвоты, и только тогда позволила себе разрыдаться. Я оплакивала себя и своего близнеца, каким он стал.
Под утро мне приснился уже привычный кошмар о пламени, и я вскочила. Время шло, и мгновения пробуждения и осознания яви были единственной радостью в тесной темнице. Плохо освещенная комнатушка с изученными вдоль и поперек глухими стенами совершенно не походила на ужасный взрыв, являвшийся мне в снах.
Ни хроник, ни зарисовок взрыва не существовало. Какой смысл записывать или изображать то, что и так перед глазами? Даже сейчас, четыреста с лишним лет спустя, после того как взрыв уничтожил практически все, его можно разглядеть — раскуроченные скалы, выжженные долины и засыпанные пеплом русла рек. Везде, куда ни глянь. Зачем пересказывать историю, написанную прахом и костями, если ее может поведать сама земля?
Говорят, перед взрывом много вещали о пожаре, о конце света. Но последнюю проповедь прочел сам огонь, после него пророков не осталось. Большинство выживших потеряли зрение и слух. Другие остались в совершенном одиночестве, и их рассказы слышал только ветер. А если и находились собеседники, никто даже приблизительно не мог описать момент взрыва: новый неба и грохот, знаменующий конец всему. И мне, и очевидцам просто не хватило бы слов, чтобы передать случившееся. Катастрофа в одно мгновенье безвозвратно разделила время на До и После. Сейчас, через сотни лет После, не осталось ни свидетелей, ни свидетельств. Только ясновидящие вроде меня могли мельком увидеть взрыв за мгновение до пробуждения или в тот миг, когда смыкаешь веки, чтобы моргнуть: вспышка — и пылающий, словно бумага, горизонт.
