— Плохо тут, — девочка сдвинула брови, — бежим!
На этот раз Барболка не возражала. Приблудившееся создание было странным, но не страшным. И у него была тень, голос, глаза. Девчонка прикусила губку, босая ножка ткнула калитку и та рассыпалась в труху.
— Бежим!
И они побежали сквозь замерший лес вслед за ускользающей луной. Меж ветвей мелькали какие-то тени, ветер в лицо отбрасывал назад спутанные волосы, под ноги бросалась мокрая трава.
— Барболка, — ее зовут, какие тяжелые ноги, как она устала, — Да куда тебя несет, дура малохольная!
— Отец, он там… вернулся
— Молчи, — кто это сказал? Девчонка? Мать? Гици? — молчи и беги. Не оглядывайся, не думай, просто лети луной. Луна выведет, луна и весна. Они есть, они на твоей стороне.
— Барболка, сдурела совсем?! Родного отца не признает! Да стой же!
— Лети, забудь обо всем, лети! У тебя есть крылья, крылья и ветер. Четыре ветра не дадут тебе упасть.
Луна пляшет и мяучит, у нее зеленые кошачьи глаза… Как она близко!
Барболка, стой… Не то прокляну… Да стой ты, … твою.
Лунный прыжок, лапы-лучи с зелеными когтями, дикий, надсадный визг за спиной и ветер, пахнущий медом, горячий и ласковый.
— Мы еще станцуем. Ты не забыла? Ты обещала мне песню, я подарю тебе танец.
Шум реки, рванувшаяся вверх луна, земля под ногами. Что это за замок? Высокие башни, свет, тепло…
— Ты хотела сюда, тебя сюда звали, я тебя привела. Ты будешь здесь жить! Тебе будет весело, а я к тебе приду.
Она сюда хотела? Это Сакаци?! Конечно… Река под горой, двойная башня. И здесь нет другого замка.
— Я не хочу сюда, не хочу!
— Ты не хочешь, куда хочешь? — длинноволосое создание взмахнуло волосами, — и хочешь, кого не хочешь… Зачем думать? Ты танцуй. Живи и танцуй. День еще растет, иди в замок… Иди радоваться, а я приду… Скоро приду.
— Я не пойду туда, — выдохнула Барболка, — там…
— Там живут, ты живая, иди туда. Ведь ты не хочешь к НИМ? К Тем, за воду?
За воду? Лунная река, темный мост и трое на дальнем берегу. Отец, Ферек, Жужа… По колено в тумане. Там есть туман, а здесь нет. Как холодно… Отец опирается о лом, так вот почему она его не нашла. А Ферек без шляпы и лицо у него наполовину в чем-то черном.
Резкий рывок, острые когти, впившийся в запястье.
— Ты — живая!..
Скрип ворот, топот, голоса, факелы в руках, усатые витязи.
— Девка, как есть девка!
— А хороша!
— Точно!
— Видать, гнался за ней кто-то!
— Ой, дак мы ж ее до Яблонь везли!
— Держи!
Звездный туман, запах рябины, метнувшаяся к луне крылатая тень и теплый, мирный покой. Она живая, она дошла. Все будет хорошо, ведь здесь ее гици…
1
Красные с золотом бабочки казались живыми, и Аполка счастливо улыбнулась. Сын Миклоша появится на свет еще не скоро, она успеет дошить полог для колыбельки. В здешних краях говорят, что нет приметы хуже, чем загодя готовить детское приданое, она все равно будет вышивать. Просто никому не скажет, для кого на бледно-зеленом шелке расцветают белые акации и кружатся фульги. А когда она закончит полог, вышьет Миклошу его любимых золотых охотников.
С той весенней ночи, когда в одночасье ставший единственным рыцарь подхватил ее на руки, Аполка тонула в своем счастье. Миклош Мекчеи увез ее из дома, но это было не бедой, а сказкой. Дорога через звенящие от птичьих трелей горы, охапки луговых цветов, веселые люди в странных ярких одеждах, розовый город на шестнадцати холмах, из которых бьют родники, сливаясь в форелевый ручей, которой, приняв в себя множество родников и речушек, суждено превратиться в великую Рассанну.
Дочь агарийского герцога с легкостью сменила привычные платья на алатские, заплела две косы и стала называть рыцарей витязями. Миклош называл ее на алатский манер Аполкой, и она полюбила это имя, хоть оно и казалось поначалу странным. Жена наследника помнила отца, мать, Анну, старую акацию над засыпанным колодцем, в котором исчезли статуи древних богов, но тоски по дому юная женщина не чувствовала. Как он могла тосковать, ведь рядом был Миклош?!
Как же он любил ее, сколько нежности было в его словах, улыбках, прикосновениях. Дочь графа Штранского свято верила, что существуют счастливцы, которым на двоих дано одно сердце, молила о любви Создателя, судьбу, старую акацию и она ответили, послав ей Миклоша. Аполка не просто любила мужа, она боготворила его. И неукротимый Миклош платил ей взаимностью. До агарийки доходило, что до женитьбы сын господаря не пропускал ни одной красавицы, но ведь и она когда-то боялась ехать в Алат, считая горцев варварами и еретиками.
Это бабочки-фульги знают, кто создан друг для друга, а смертным знать свою судьбу не дано!
Аполка задумчиво разложила разноцветные шелка, выбирая нужный оттенок. Легко сказать «красный», а попробуй угадай цвет крыла бабочки или сердца мака.
— Ты прямо осенняя всадница, — вошедший Миклош нежно прижался щекой к щеке жены, — вся в золоте да в багряцах.
Молодая господарка счастливо улыбнулась, отвечая на ласку, и развернула свое шитье.
— Они мне предсказали тебя!
— Жаль, у меня уже есть герб, — Миклош уселся на пол у ног жены и принялся по одному целовать ее пальцы, — но в твою честь я построю дворец. В нем будут золотые витражи с алыми бабочками.
— Нет, — Аполка коснулась губами черных волос, — это будут золотые всадники. Такие, как ты рассказывал. На рыжих конях.
— Да ты еретичка, — Миклош изловчился и сначала обнял жену, а затем стащил с ее кресло и повалил на себя, — я на ком женился? На агарийке или на кэналлийке?
— Еретичка? — прошептала Аполка, отвечая на поцелуй, — почему?
— Потому, — поднял палец Миклош, — что святоши обозвали охотников демонами, а те, кто в ночь излома костры жжет, поет и пляшет — еретики. Нет, плясать мы, конечно, пляшем, но витражи с золотой охотой слишком даже для господаря.
— Мне однажды приснилась охота, — потупилась молодая женщина, — только весенняя. Я сильно болела… Мне приснилось, что я одна в подвале, как мне было там страшно… Но потом стена рухнула и появились они…
— Тебе было страшно, потому что там не было меня, — губы Миклоша скользнули по шее Аполки и всадники с бабочками тут же унеслись, подхваченные сладким бешеным ветром.
Аполка вновь и вновь летела сквозь вьюгу черемуховых лепестков, видя лишь любимые глаза. Она не знала всех слов, которые шептал Миклош, но понимала все: он бредил любовью по-алатски, она по-агарийски, но мелодия была одна — вечная, высокая, светлая, как истоки Рассанны.
Что-то легкое, как паутинка коснулось щеки, счастливо рассмеялся Миклош, и Аполка открыла глаза.
