Льюис вымученно улыбнулся:
— А это уж никуда не годится, правда?
— Вот появится в этом году Джанго, — сказала она ему, — спрошу, не найдётся ли у него для тебя бодрящего чая. Что угодно, лишь бы подстегнуть тебя, Льюис, и заставить оторвать нос от книг да вдохнуть немного свежего воздуха. Помнишь, как мы, бывало, гуляли?
Льюис кивнул. Бывало, когда ещё жива была его жена Вера, до того, как уехал и не вернулся сын Эдмонд, до того, как он понял: то, что так долго связывало их, кончается. И муж Лили, Джевон, был тогда ещё жив, и в деревне не стало ещё так тихо.
Теперь Новый Волдинг был полон не жизнью — воспоминаниями. Посёлок все больше казался заброшенным. Музыка Томми позволяла забыть — но только пока она звучала. Она была бессильна привлечь в селение новую кровь. И старинная тайна, обитавшая здесь, казалась уже не такой глубокой. И некому было сдержать тёмную свору псов. И настанет день, уже совсем скоро, когда…
— Льюис!
Лили воткнула ему в бок острый локоток, вернув к настоящему, но он все же успел додумать последнюю мысль: настанет день, когда все закончится.
— То, что мы чувствуем, — проговорила Лили, — то, что отдаём, так же важно, как то, что мы берём. Уж тебе не следовало бы об этом забывать — сам же мне говорил.
Льюис кивнул. Музыка звучала не в пустыне и не для одного слушателя. Она связывала их с тайной. И в каждом, кто слышал мелодию, она отражала лишь то, что уже было в нем прежде.
— Ты права, Лили, — сказал Льюис, подхватывая её под локоть. — Я все забываю — а ведь это так просто.
Лили поцеловала его в сухую морщинистую щеку, потом потянула за руку.
— Идём, Льюис. Что-то такое сегодня в воздухе, и, кажется, я хочу танцевать.
Льюис улыбнулся ей. Рука об руку они поспешили вслед за другими, увлекаемыми музыкой флейты к поляне у валуна. На лужайку вышел только Томми. Остальные стояли и сидели полукругом среди деревьев и глядели, как он играет. Последний луч дневного света упал на музыканта, и на один ослепительный миг Томми словно засиял. Его дыхание будило в тростнике восторженные звуки. Они задыхались, будто спешили навстречу наступающей ночи. Когда совсем стемнело, флейта заиграла джигу.
Сестры Хиббут — обеим уже за пятьдесят — первыми вышли в круг деревьев. Они двигались в такт музыке, и седеющие волосы Дженни рассыпались по плечам, когда она подстраивалась к старшей сестре, не столь лёгкой в движениях. За ними выскочили Кэйт и Холли Скегланд, обе юные и прыткие, хотя ещё по-детски неуклюжие. Лили оставила Льюиса и тоже вышла на луг.
Смотревшим из-за деревьев чудилось, что на поляне под музыку флейты пляшут не только эти пятеро. Над травой мелькали лёгкие, прозрачные фигурки отчаянных плясунов, двигавшихся с волшебным изяществом. Это был майский танец, срывавший прохладные серебристые лунные яблоки, а не яркие солнечные плоды.
Льюис искал и нашёл среди мельтешащих плясунов извивающуюся фигурку ночной гостьи. Её кошачьи движения вызывали в памяти резвящуюся рысь и были не менее игривы. Мартин Твиди оставил старших и бросился в круг, схватил за руки сестрёнок Кэйт и Холли и закружился с ними. Душа Льюиса наполнялась радостью. Жизнь возвращалась. И тут беззаботная плясовая сменилась горьковато-сладким напевом.
Призрачные фигурки растаяли вместе с джигой. Танцоры вернулись к сидящим под деревьями — но не все. Льюис заметил, как одна тень скользнула в кустарник за валуном. Вздохи флейты становились все тише. Замерли все звуки ночи, и только флейта звучала под огромным звёздным небом. И когда переливы мелодии потянулись к звёздам, на поляну вступил олень.
Большой олень, ростом с невысокую лошадку, с царственной короной рогов — три верхних отростка и три боковых — надо лбом, к загривку и в стороны. Его шкура отливала красным, как у оленей шотландских нагорий. Местные белохвостые олени были темнее. Гаффа, лежавший у ног Томми, озадаченно разглядывал огромного зверя, который, словно новорождённый оленёнок, не имел запаха. Беззвучно переступая копытцами, олень вышел на середину поляны и повернулся к флейтисту. Томми доиграл мелодию, и в спустившейся тишине они смотрели друг на друга.
«Вот где она живёт, — думал Льюис. — В олене. Тайна, приходящая в мир на зов флейты. Волшебство, которое манит людей в холмы Аркадии, в чернолесье Европы, по тропам английских бардов, в леса Восточного побережья Америки. Какой бы облик она ни принимала, это все та же тайна, за которой следовали наши предки, пересекая Атлантику. Тайна, покинувшая берега Европы, ушедшая на запад и увлёкшая нас за собой.
В музыке Томми — только память об этом создании. Он — волшебство и поэзия, музыка и чары. Его рога — древо жизни, его глаза — красота мира».
Таким он виделся Льюису — царственный олень, призванный извне музыкой Томми и звучавшими в ней воспоминаниями. Таким он виделся Льюису, живущему среди книжных стен, пробежавшему взглядом тысячи страниц. Другие видели в нем иное. Для них олень был чудом, даром ночи и музыки. Как будто музыка Томми обрела зримый образ.
И тут издалека донёсся новый звук. Нестройный лай собак. Олень поднялся на дыбы, вознося рога к небу. На мгновение людям показалось, что на поляне стоит человек, с головой, увенчанной рогами. Но зверь одним прыжком пересёк поляну и беззвучно нырнул в лес. Лай приближался, пока Томми не поднёс к губам флейту и не заиграл новую мелодию — дикую и яростную, как крик трубы. Ещё не замерла последняя нота, а лай уже смолк, сменившись привычным шумом ночного леса.
Льюис закрыл глаза. Его била дрожь. А когда он взглянул на валун, то не увидел ни Томми, ни его пса. Скоро разойдутся и остальные. Они уже уходили — по одному или компаниями, как пришли. Стояла Лили, и в её глазах был вопрос, но Льюис покачал головой. Только оставшись один, он повернулся спиной к поляне и побрёл к хижине.
Он не умел, как другие, принимать жизнь такой как есть. Его тревожили вопросы там, где другие не нуждались ни в вопросах, ни в ответах. Что вызвало оленя? Чем отличалась эта ночь от тех ночей, когда он не появлялся? Ведь Томми играл одну и ту же мелодию.
В книгах ответа не было. И некого было спросить. Не ответит ни флейта Томми, ни чудесное создание, вызванное ею в эту ночь. Он вспомнил ночную гостью, блеск её чуть раскосых зелёных глаз. Он знал — в ней был ответ. Но при ней он не умел задать нужного вопроса. Для неё «Почему?» было всегда «Почему бы и нет?». Льюису этого было мало.
Дома он зажёг лампу, положил на колени «найденную» гостьей книгу и стал ждать, когда заскребутся в дверь и раздастся весёлое: «Глянь-ка, Льюис!» Но когда она пришла, он не заговорил об олене, о музыке Томми, о том, кто или что она такое, а просто раскрыл книгу и прочёл ей ещё несколько глав. А когда она снова ушла, канула в ту же ночь, что поглотила оленя, он был ничуть не ближе к разгадке, чем до её прихода.
