Антистрофа вторая. Минотавр
Утреннее похмелье — редкий гость, но оттого не менее неприятный. Выбивать клин клином — в моем случае напряжение выпивкой — метод дурной и почти бесполезный. Просто я привык к своему одиночеству, мне в нем уютно, как в разношенных сандалиях, и нигде не жмет. Дедал постоянно обзывает меня моллюском в раковине. Пусть так. Кое в чем мы и впрямь похожи — без раковины я не смогу выжить, а последние дни проделали в моей защите трещину, которая медленно и неумолимо расширяется. Я упорно закрываю глаза в надежде, что это лишь моя проклятая мнительность и все обойдется… но сам себе не верю. Сквозь щели скорлупы наружу сочится яд, убивающий любого, кто попадется на пути.
Сколько себя помню, я всегда один. Я бы сказал, с детства, если бы оно у меня было. Свойство божественной крови — по человеческим меркам я повзрослел с невозможной, пугающей быстротой. Вероятно, это спасло меня от безумия, потому что жизнь в подземелье, редкие прогулки снаружи, всегда ночью и только в огороженном внутреннем дворике, отсутствие сверстников, игр, праздников — не совсем то, что требуется ребенку. И еще родители. Мать после моего рождения стала… странной. Шептались, будто она повредилась в уме, увидев, какое чудовище произвела на свет. Она кормила меня, купала, изредка равнодушно целовала и еще реже пела колыбельные. Отец появлялся пару раз в месяц и оставался у меня совсем недолго, буквально несколько минут. Рабы, выделенные мне в услужение, были слепыми да еще и, кажется, немыми в придачу. Короче, оснований вырасти диким зверем у меня было более чем достаточно, пока в моей жизни не появился Дедал.
Не знаю, что это был за день — а может, утро или вечер, в моем подземелье не было нужды задумываться о времени суток, — когда ко мне в комнату пожаловал невиданный гость. Я играл с крысенышем, которого подстерег дня два назад у неубранной миски с остатками еды, и даже не повернул головы на шум. Крысеныш скалил зубы, пищал и смешно барахтал в воздухе лапками, когда я поднимал его с пола за хвост. А когда я опускал его обратно, он пытался укусить меня за руку, и ему это иногда удавалось. Покашливание у меня над головой было настолько неожиданным, что я вздрогнул и выпустил зверька, чем тот немедленно воспользовался для поспешного бегства. Рабы никогда не пытались привлечь мое внимание — наоборот, делали все, чтобы как можно больше походить на бесплотные тени. А появление отца (ну, или того, кто числился моим земным отцом) предварялось топотом ног и бряцанием оружия сопровождающих его воинов, которые, впрочем, всегда оставались снаружи. Но на сей раз тихий голос обратился ко мне:
— Радуйся, Астерий! Меня зовут Дедал.
Я молчал, во все глаза разглядывая своего посетителя. Не очень высокий, узкоплечий, в простом хитоне, кое-где испачканном краской… и темная повязка на лице. Недолго думая, я ткнул в нее пальцем:
— Зачем это тебе?
— Видишь ли, Астерий… ты особенный. Обычные люди не могут смотреть на тебя безнаказанно. И я не могу. Поэтому мне пришлось завязать себе глаза. Но если ты наденешь вот это, — в его руках появляется нечто вроде холщового мешочка с прорезями, — я смогу снять повязку, и мы поиграем.
— Я настолько уродлив? — в моем голосе нет ни вызова, ни злобы, ни обиды. Он даже почти не дрожит. Кажется.
— Нет, мой мальчик, — молчание длится, тянется, льется медовой струей с ложки, но я не тороплюсь подставить ладонь под тяжелые золотистые капли. Ответ приходит не сразу, и у него резкий кислый вкус: — Ты просто нечеловечески красив.
Со временем я вытянул из Дедала все, что тот знал обо мне, о чем подозревал и насчет чего догадывался. Наверное, зря. Незнание дало бы хоть какую-то надежду, что дура-судьба сослепу отсыплет мне полной горстью от своих щедрот. Вот только до сих пор все ее подарки пролетают мимо моих протянутых ладоней.
Позже матерчатая маска сменилась моим теперешним «лицом», и, как ни странно, я наконец-то получил свободу, о которой раньше и мечтать не смел. Конечно, стены моей тюрьмы никуда не делись, но, раздвинувшись, они предоставили в мое распоряжение практически весь дворец и его окрестности. После тесноты подземелий это был царский подарок. Но лучше всего было то, что у меня появился друг, наставник и образец для подражания в одном лице. Я всегда с большим уважением относился к отцу, вот только… Это не отец впервые вывел меня на берег моря и показал живое дышащее существо, раскинувшееся насколько хватало глаз; по зеленоватой шкуре пробегала дрожь, она ходила волнами, словно огромный зверь пытался согнать муху острова со своей спины… Это не отец учил меня плавать в мелких теплых лагунах, скрытых от посторонних глаз, мастерить лодочки из дерева и обрывков ткани, разбираться в оружии, находить дорогу в лесу и среди скал… Я даже не знаю точно, кто именно договорился со старшим военным наставником Ксантом, чтобы тот, в свободное от муштры новобранцев время, преподал мне основы воинской науки. Впрочем, в искусстве убийства себе подобных я оказался способным учеником. Ксант счел возможным и полезным периодически натравливать меня на молокососов (или молокососов на меня?) и, сидя под навесом и потягивая разбавленное белое, любил благодушно поглядывать на это безобразие.
Я не хочу сказать, что мы с Дедалом не расставались. У того было полно дел: придворный советник Миноса — должность хлопотная. Но даже когда его не было рядом, моя жизнь была наполнена присутствием наставника. Буквы-закорючки — микенские, сидонские, финикийские. Пергаментные свитки с бесконечными родословными богов, титанов, героев, описанием земель и городов, которые я никогда не увижу. Странные задачки-загадки про Харона, волка, козу и капусту. Я пыхтел, ругался всеми грязными словами, которые удавалось подслушать у солдатни, грозился расшибить себе голову о стену, а лучше — свернуть шею этому деспоту, и с замиранием сердца ждал его улыбки над коряво исписанным пергаментом и скупой похвалы за самостоятельно сооруженную модель водяного колеса. Короче, Дедал ничуть не удивился, когда я вчера ввалился к нему среди ночи с немаленьким кувшином прамнейского в обнимку.
— Радуйся, Астерий! Хотя твоя радость и так скоро польется через край. Проходи, богоравный, озари своим присутствием мое скромное жилище.
Икнув, я плюхнулся на край ложа, чуть не выронив принесенный кувшин.
— Издеваешься? Я пришел к тебе за советом и сочувствием, но, видимо, не найду здесь ни того, ни другого. О, равнодушный, иль в грудь твою боги сердце из камня вложили?..
