— Ты только посмотри. Я — зверюшка, да?
5
— Баю-баюшки-баю. Вот так. Ляг. Дай-ка я тебя укрою. И ручку твою больную укрою. Положи ее на одеяльце… Не гляди. Незачем тебе глядеть. Я ее вот этой тряпочкой укрою. Спрячу. Вот так. Ну-ка! Что у нас с другой ручкой? Видишь? Ручка как ручка…
— Мам, вовсе нет!
— Я кому сказала не смотреть!
— Мам, а у Тишки тоже?..
— Что «тоже»?
— Ну, такое бывает, да?
— Какого еще Тишки?
— Он у реки живет.
— Не знаю я никакого Тишки.
— Это тот, из-за которого ты…
— Вот глупости! Рано тебе еще об этом думать. Ты мне вот что скажи: опять шалила, да?
— Мам, а откуда ты?..
— Да уж знаю, как не знать…
— Я колдунья, да?
— Ты горе мое луковое.
— Нет, правда, это из-за того, что я немножко…
— Ага! Значит, было?
— Да.
— Выпороть тебя хорошенько!
— За что?
— А за все! Ну-ка закрой глазки. Вот лучше, выпей.
— Ф-фу! Ты за этим на улицу бегала, да?
— И тебе нисколечки не нравится?
— Ну, если по правде — вкусно. Голова кружится. Это хмель?
— Еще какой!
— Маленьким нельзя.
— Взрослым тоже.
— Вот еще! Я сама видела…
— Ай-я, помолчи!
— Мам…
— Ты пей.
— Я так быстро не могу.
— Это потому, что говоришь много.
— Оно вязкое.
— Ай-я!
— Мам, а у тебя? У тебя такое было?
— Ай-я, не болтай.
— Это страшно, правда?
— Вовсе нет. Видишь, я не боюсь.
— А вот и неправда. Вон у тебя как руки трясутся.
— Опять глаза открыла, мерзавка!
— Оно красное… Мам, а я знаю, куда серый кролик делся. Я тогда подглядывала. Сидела под крыльцом и все видела. Ну, как ты его… Ты ведь и сейчас хлебнула, да?
— С чего ты взяла?
— А ты губы плохо вытерла. И вон на платье капелюшка. Мам, а кроликов для этого держат? Они же такие маленькие… Добрые…
— Тебе лучше?
— Ага. Только колет. Нет, щиплет… Так и надо? Да? Мам, можно я посмотрю?
— Дай-ка кружку. Хватит тебе. И смотреть нечего. Спи. Закрой глазки и спи. И не ерзай под одеялом…
— Так щиплет же!
— Ничего. Пощиплет и перестанет. У кошки болит, у собачки болит, у Ай-юшки все заживет.
— Мам, а я вурди видела!
— Ай-я, что за глупости?!
— Видела, видела! Вечером. Я к своему, с пятнышком, ходила, а он за забором прятался. В кустах. Ты ведь не моего с пятнышком убила, да? — Девочка вздохнула. — Что с тобой? Мам, ты плачешь?..
— Нет. Это так. Капелюшки. Спи, деточка. Спи. Все будет хорошо. Но кое-что я должна тебе рассказать…
1За ним кто-то гнался. Огромный, белый, студенистый. Растекшийся по перелескам и глазастым лужам. «Значит, недавно прошел дождь», — подумал Гвирнус. Но странное дело: он почему-то не помнил ни этого дождя, ни своей встречи с тем, что так упорно преследовало человека. Поначалу почти бесшумно — лишь легкий шорох травы да шелест листвы выдавали его присутствие. Потом все громче и громче: послышался хруст ломаемых веток, в небо взметнулись стайки потревоженных птиц, в каком-то десятке шагов от человека прямо через бурелом промчалась грузная самка ведмедя. Рычание перепуганного насмерть зверя заставило прибавить ходу. Он уже не бежал — он летел сквозь лес, задыхаясь, обливаясь липким потом, расцарапывая в кровь лицо и руки. Внезапно выскочивший из-под влажного дерна корень гиблого дерева пронзил ступню, Гвирнус захромал и без сил повалился на влажную траву.
Недавно прошел дождь, которого он хоть убей не мог вспомнить.
Почему?
Гвирнус жадно приник к теплой, попахивающей землей и брусникой луже, но, увидев свое отражение, отпрянул: яд гиблого дерева действовал быстро — себя он не узнал.
Рука сама собой зачерпнула воды.
«Вот так. Каждый сам по себе. Рука. Усмешка. Отражение. И еще то, что за спиной. И еще — лес. Деревья. Цветы. Беременная самка ведмедя. В это время они все беременные. Рыбы в небольших, разбросанных по лесу озерцах. Жирные крольчихи в глубоких норах. Женщины Поселка, которые наверняка уже растопили печи и возятся с многочисленными котелками и плошками…»
Ног он не чувствовал.
Была весна.
И было утро.
2А утро в Поселке, по обыкновению, начиналось с того, что Хромоножка Бо просыпался от холода, сладко потягивался, зевал, а злые языки утверждали, что не столько зевал, сколько выблевывал остатки вчерашнего ужина с доброй порцией эля (о! этот эль! — злые языки и сами были очень даже не прочь… хлебнуть… да-с!), но сей факт мало кого интересовал, ибо главное все-таки заключалось в том, что пьяница повелитель Хромоножка Бо просыпался, и просыпался именно человеком. «Без какого-либо злого умысла, а так — чтоб подшутить над очередной хозяйкой своим неожиданным превращением из обыкновенного с виду горшка с кашей в глуповатого толстомордого верзилу с гнилыми зубами и премерзким запахом изо рта. Да-да, не злонамеренно, а всего-навсего с перепоя», — утверждали одни. «Вовсе нет, — возражали другие (а таких было в Поселке большинство), — как раз-таки пренепременно в самый ранний час, когда ни о чем не подозревающая хозяйка нежится под одеялом, а уж завидев этакого невесть откуда взявшегося верзилу с остатками каши на лоснящейся от пота физиономии, она, хозяйка, визжит, как зарезанная, и опять-таки пренепременно выскакивает полуголая, с болтающимися титьками из постели, а вот это-то пьянице повелителю и надо».
«Страсть как он любит их болтающиеся титьки», — ухмылялись сплетники.
Как бы там ни было, но утро в Поселке начиналось с бабьего визга.
На сей раз визжала толстуха Лита.
Что-что, а это она умела.
В хижине напротив проснулись.
— Началось! — проворчал, ворочаясь в теплой постели, Питер Бревно. Его взлохмаченная голова с трудом оторвалась от подушки. Сонное лицо недовольно сморщилось. Он громко шмыгнул носом.
— Сходил бы посмотрел, — сказала спросонья красавица Норка.
— Сама иди. Подружка как-никак.
— Вот еще! — фыркнула Норка. — А ну как это оно?
— Некому было бы так визжать, — буркнул Питер. — Спи. Рано еще.
— Пойду хоть в окошко гляну, а?
— Ага. — Питер сладко зевнул. — Хромоножка это. Днем разберусь.
— У Литы свой разборщик есть.
— Вешать их надо, дармоедов, — сонно сказал охотник.
— Кого? Повелителей, что ли?
