— Вешать их надо, дармоедов, — сонно сказал охотник.
— Кого? Повелителей, что ли?
Норка искоса посмотрела на мужа.
— Ага, — пробормотал Питер и улыбнулся. Во сне.
3Проснувшись, она первым делом ощупала свой живот — большой, мягкий, разбухший, как гриб после хорошего ливня. «И то верно — гриб», — улыбнулась Ай-я. Хотела бы она знать какой. «Тук-тук», — отдалось в прижатой к животу теплой ладони. Ребенок уже вовсю сучил ножками — просился на волю. «Тук-тук», — билось едва ли не в такт движению маленьких ножек ее сердце.
— Милый, — прошептала Ай-я, — проснулся уже? В такую-то рань?
«Бум!» — ребенок будто услышал Ай-ю. Ладонь женщины едва не подпрыгнула на животе. Мальчик? Девочка? Больно шустрый. Наверное, мальчик. Да и Гвирнус хотел именно мальчика. Уже и лук ему смастерил. Вон висит на стене. Не так долго и ждать. Дней десять, говорила Гергамора. А уж старуха свое дело знает.
— Тес! — Ай-я нежно погладила ладонью живот. Гриб? «Дождевик! — подумала она. — Пфф! И нету». — Она вздрогнула, и неприятный холодок пробежал по спине. Ай-я вовсе не была уверена в том, что ее разбудил ворочавшийся в животе малыш.
Ее разбудило предчувствие…
4Прошла целая вечность, прежде чем Гвирнусу удалось подняться. Нога болела. Он стиснул зубы: «Терпи», — и заковылял сквозь кустарник, спугнув семейство маленьких пушистых комков, мгновенно исчезнувших в серой дымке расползающегося по лесу тумана. Кролики Гвирнуса не интересовали — их хватало и в Поселке. Ему вообще было не до охоты; он мечтал лишь об одном — скорее выбраться из этого леса, доковылять до своей хижины, бухнуться в мягкую постель. Гвирнус представил, как будет суетиться вокруг раненого мужа Ай-я. А уж у нее-то всегда найдется по такому случаю и кружка хмельного эля, и добрая порция какой-нибудь премерзкой — охотник поморщился — лекарственной настойки. Тьфу! Он так явственно представил последнее, что во рту стало горько.
Да.
Она наклонится над ним, притворившимся спящим, ее теплые, влажные губы коснутся его губ, а он, вдруг неожиданно выпростав руки из-под одеяла, обнимет огромный, набитый кучей маленьких ребятишек живот и…
Гвирнус улыбнулся.
Он знал, что она ему на это скажет, смеясь и краснея, как девочка: мол, отстань, ведмедь этакий, нечего лапать, пока не твое, еще подавишь дитя, лучше бы пошел, дров что ли нарубил. Мне ведь нельзя; вон Гергамора говорит, еще дней десять и рожать пора…
«Мальчика!» — пренепременно вставил бы Гвирнус.
«Хватит мне и тебя, нелюдима, — смеясь ответила бы Ай-я, — я уж и платьице ей сшила».
«Врешь».
«А вот и не вру. Хочешь посмотреть?»
— Хочу! — громко, на весь лес, сказал Гвирнус.
— Хочу, — прошелестел тысячами тысяч листьев лес, коварно подсовывая под ноги хлипкие тельца стелющихся по земле карликовых берез.
— Помолчи уж, — зло прошипел охотник. — Не до тебя.
Он остановился, переводя дух. Прислушался. Шум погони стихал. Еще трещали вдалеке ломающиеся ветви, еще метались меж темных стволов встревоженные сойки, но теперь неведомый преследователь заметно сместился влево, в глубь леса, туда, куда бежала испуганная самка ведмедя.
— Повезло, — пробормотал Гвирнус, чувствуя себя немного виноватым: «Она все-таки беременная, эта самка, а я…»
Она прижалась к нему — живот к животу: ничего, пускай тоже почувствует, как дергается, как уже живет, почти само по себе, но еще в ней, маленькое суетливое тельце. Обняла мускулистые плечи мужа. Крепче. Еще крепче. Так спокойнее. Ему. Ей. Всем.
За окном быстро светало. Огромный дуб, запутавшийся в утренней дымке, задумчиво хлопал листвой. Дул легкий ветерок, но белые хлопья тумана упрямо цеплялись за могучие ветви. («Вот так и я цепляюсь за его плечи», — подумала Ай-я). Из ветвей внезапно вылетела большая черная птица и камнем упала вниз, невесть как сквозь туман разглядев в траве свою жертву.
Во дворе жалобно поскуливал Снурк.
«Вот оно — предчувствие. И Снурк скулит, с чего бы это? Обычно ведь носится по Поселку как угорелый и не докричишься с утра».
Щетина мужа остро покалывала щеку. Слегка побаливала непомерно набухшая (скоро, очень скоро) грудь. Малыш в животе угомонился, и теперь Ай-я ощущала лишь толчки собственного сердца да легкое подрагивание — во сне — мускулистого тела Гвирнуса.
«Что ему снится?» — подумала она.
Ему снилось утро.
Теплое, влажное, с запахом прелой листвы и ароматами цветущих трав. Лес расступился — еще с десяток шагов, и Гвирнус вышел к окраине Поселка.
— Вот я и дома, — тихо, почти шепотом, сказал охотник.
Он усмехнулся. Сон (Гвирнус чувствовал, что это всего-навсего сон) мало чем отличался от яви. Все те же серые, испуганно жмущиеся один к другому дома («жалкое зрелище»), латаные-перелатаные соломенные крыши, вороны, сидящие на покосившихся заборах.
«Кар!» — нагло заявила одна из них.
— Кар! — передразнил Гвирнус.
Он наклонился, сорвал пучок травы, торопливо обтер грязные сапоги. Поглядел на ворону: достаточно? Ворона почему-то хитро подмигнула ему, громко щелкнула клювом.
— Кыш! — махнул рукой Гвирнус.
Ворона расправила крылья и перелетела на ближайшую крышу.
— Там и сиди, — проворчал Гвирнус.
Вид Поселка нагонял тоску.
Сломанные калитки, гнилые сараюхи, неухоженные огороды. Испитые лица рыболовов.
Там и сям черные пеньки.
Вон — от рябинки, что разрослась себе на беду: срубили по осени, когда померещилось непутевой Норке, будто потянулась к ней рябинка усыпанной гроздьями ягод веткой. Визжала тогда Норка чуть не на весь Поселок. Мол, и не рябинка это вовсе, а проклятое оно ее со света сжить хочет. Питер Бревно — муженек — тут как тут. С топором.
А вон — целая рощица порублена. Стояла посередь Поселка, хоть глазу веселей, а то ведь, помимо нее, ни одного деревца вокруг. Так нет. Пустили слух, будто шебаршит там по ночам кто-то. Торчат теперь пеньки, что бельмо на глазу. Хоть бы выкорчевал кто.
Одни кусты в Поселке и остались.
Несколько сосенок.
Да дуб во дворе у Гвирнусов.
Издалека виден.
Красота!
— Эх! — крякнул охотник.
Что там деревья!
И люди-то как пеньки. Все боятся чего-то, некоторые уж и вовсе в лес носа не суют — целыми днями на реке пропадают.
«Рыболовы», — презрительно называли их охотники.
Да. Вид Поселка нагонял тоску.
Даже темные, засиженные мухами окна домов. Даже разговоры, даже произносимые людьми слова, которые теряли смысл раньше, чем срывались с языка. Даже эти жирные, наглые вороны — ишь как смотрят — даром что во сне.
